Арахна

Сьюзен Стерн Арахна

Она была и останется глупым и упрямым ничтожеством. Так пусть же отныне и до конца своих дней она развлекается паучьими радостями или болтает с новыми подругами о фруктовых мошках, залетевших в паутину. Пусть эта мерзкая восьмилапая тварь больше не строит из себя мастерицу и подобие богини.

Как жаль, что я не раздавила ее каблуком. Мне надо было бросить эту дрянь в горшок с оливковым маслом. Возможно, тогда я забыла бы ее. Ах, почему пришли сомнения, и я заколебалась? Мне следовало вернуться назад и превратить ее в личинку или слизняка.

Когда они предупредили меня о ее глупых самонадеянных претензиях, я почувствовала вкус интриги и новизны. После подвига с Пегасом меня изводило безделье. По ночам мои сны наполнялись топотом мощных копыт и теплом блестящих потных боков. Я просыпалась в испарине, с соленым вкусом на губах, и меня томила жажда — жажда настоящей жизни. Время стекало с небес в мои ладони, а я все не могла успокоиться.

И вот тогда мне рассказали об этой жалкой козявке из Лидии — об этой девке с перепачканным в пудре лицом. И когда они заговорили о ее чудесном станке, я подумала, что эта ткачиха может развлечь меня. Мне захотелось немного повеселиться.

Я решила прийти к ней в обличьи старухи и взглянуть на ее холсты. Да, меня подгоняло любопытство, и я надеялась, что сцены ее полотен заслуживали путешествия в Лидию. Мне хотелось одарить эту девку каким-нибудь своевременным предостережением: «Не выступай против богов, моя милая, не злоупотребляй терпением великих!» Вот уж действительно самая благоразумная пословица века.

Утренний свет слепил глаза. По своей забывчивости я вновь не подготовилась к этому колючему сиянию, отблески которого отскакивали от деревьев, холмов и камней. Меня забавляла неотступная человеческая тень, ноя уже начинала жалеть, что явилась сюда.

Их освещение слишком откровенно. Я люблю серый цвет; мои глаза, одежда и даже мудрая сова — все серое и пристойное. Таким, как я, по нраву уклончивая тень. Нам не нужно ни позы, ни ложного блеска. Мы — те, кому больше нечего терять; кто никогда не рискует; кто осмотрителен и строг. О, тусклая тень. Я благодарна тебе за то, что ты, как и я, всегда постоянна.

Вот так я и шла по Лидии, медлительная и тяжелая от жары, словно ныряльщик, придавленный слоем воды. Мои ноги снова ступали по земле — сухой, потрескавшейся и красной. Я проходила мимо хижин и коз, которые дергались в тени деревьев и дрожали, отгоняя от себя назойливых мух. Я слышала лай собак и смех чумазых детишек.

Ее дом оказался совсем неприметным. А впрочем чего я ожидала? Геральдических эмблем? Лавровых венков и пурпурных занавесей? Сжав посох, я переступила порог с нетерпением воина, который ворвался в селение врага. Конечно, мы, боги, не знаем страха. Нам может быть трудно, тяжело и горько, но страха мы не знаем никогда.

В комнате стоял полумрак. Мне понадобилось время, чтобы глаза привыкли к темноте, которая приветствовала меня мягко и льстиво. Мой взгляд отыскал ее ткацкий станок, по раме которого ползали мухи. Я ожидала услышать оклик или шаги, но единственными звуками в доме были мое старческое сопение и жужжание насекомых.

На столе у окна лежали остатки завтрака — немного сыра, глянцевый кубок из орехового дерева, тарелка редиски и хлеб. Я знала, что надо сесть и подождать; что можно отломить кусок мучнистого хлеба и попробовать редиску, которая влекла меня своим опаляющим румянцем. Можно было выпить вина. Кувшин стоял здесь же — на грязном полу.

И хотя не чувствовалось ни одного намека на колдовство, я уловила в каждой свече и ложке, в одежде и изрезанном столе какую-то смутную угрозу. Опасность исходила даже от связок лука, висевших на стене. Но я хотела развлечений. Да и что мне еда людей? Я родилась в своих латах из головы отца! У меня было рождение, но не будет смерти. Так почему же этот кувшин и связки лука опечалили меня? Почему слеза побежала по щеке и упала на грязный стол?

— Чем я могу помочь тебе, старая женщина?

Она стояла в дверях, и ее голос кружил вокруг меня, словно тонкая паутина. О каким гадким и немощным существом она оказалась. Ее шея и плечи высохли, как корка козьего сыра; лицо сморщилось, придавая ей вид голодного альбиноса, который всю жизнь питался гнилью и падалью.

— Милая моя, ты должна показать мне свои холсты, — пропела я. — О тебе уже ходят легенды, и я пришла по этой жаре в надежде оценить твое искусство.

Она улыбнулась — нет, не улыбнулась, а скорее оскалила зубы. Да, в ее глазах сияли самодовольство и гордость. Вот же кукла — она ничего не понимала.

— Садись, — торопливо заговорила женщина. — Отдохни немного и выпей вина. Я покажу тебе все, что у меня есть. А потом ты пойдешь домой и расскажешь знакомым о рукоделии Арахны.

Она налила вина и протянула мне чашу с такой снисходительностью, с какой, наверное, давала помои своей козе.

Я усмехнулась, обнажив гнилые зубы, и с шумом всосала глоток вина. А она вытаскивала цветастые ткани из сундука, стоявшего около станка.

— Смотри!

Ткачиха развернула холст, и я увидела сельскую сцену: пастух дремал в кипарисовой роще, и у потока, сиявшего, как лед, паслись его кроткие овцы. Тень от деревьев манила глубиной; среди корней и травы росли грибы, а солнечный свет играл на каждой травинке и каждом листочке. Пастух был прекрасен, как утренний рассвет — чуть старше юноши, но статен и изящен. Его туника едва прикрывала бедра. И я до сих пор ощущаю томление, когда вспоминаю эту чарующую грань между одеждой и нежной кожей ноги.

— Прекрасно, — поздравила я ее, сделав голос преувеличенно скрипучим и высоким, как будто млела от восторга. — Просто великолепно!

— Да, — согласилась она. — Взгляни на свет и тени от деревьев. Даже Афине не удалось бы добиться такого сходства с корой и поросшими мхом камнями.

Я выронила чашу из рук, словно цепенея в смертельном ужасе. Сосуд разбился на острые, покрытые винными пятнами черепки, которые теперь лежали между нами, как немая угроза. Я застонала, закатила глаза и взмолилась:

— Прошу тебя, не дразни богов! Не делай столь дерзких заявлений!

— Я не боюсь их гнева, — ответила она. — Я вызываю всех богов на спор! Я вызываю саму Афину, чтобы испытать ее руку!

Она сложила холст и убрала его в сундук.

— Ну, что же, хорошо, — ответила я своим собственным голосом. — Твой вызов принят!

Отбросив посох, я выпрямилась и встретила ее испуганный взгляд. Мой указательный палец поднялся вверх, и под нами закачался пол. Я знала, что творю! Четыре стены задрожали, словно тонкое белье на ветру. Это была одна из лучших моих попыток. Над холмами прокатился гром; к небу взмыли колонны смерчей. А когда все затихло, я предстала перед ней в своем истинном обличье.

Без лишних слов подойдя к ткацкому станку, который мне удалось воскресить по памяти, я дернула челнок вниз с таким же наслаждением, с каким могла бы стиснуть ее тонкую цыплячью шею.

Арахна на миг опешила, но затем уголком глаза я заметила, что она подошла к своему станку и заправила в него нить мягкой шерсти. Поверив в неминуемое, она все же не отказалась от борьбы. Хотя я видела, как ее нижняя губа тряслась от страха и жалости к себе.

Мы работали молча. Фигуры под моими руками обретали форму: двенадцать богов Олимпа — могучих, грозных и величественных. Они с одобрением смотрели на то, как я, пронзая землю копьем, взывала к оливовому дереву. А затем, как знак грядущего возмездия, я вышила судьбы других, которые осмелились восстать против нас — той жирной коротышки, царевны пигмеев, которую Юнона превратила в парящего журавля; и дочери Сифира, ставшей каменной ступенью на храмовой лестнице; и наконец, Гимона и