– Она так сердилась, – продолжала девочка, игнорируя его замечание. – И говорила всякие плохие слова. Теперь ее заберет злой дядька, да?
– Я не позволю злому дядьке забрать ее.
– Почему она такая?
– Она нездорова.
– А где она сейчас?
– Она еще больна. Вот она вернется домой, полежит несколько дней в постели – и поправится.
Диса вздохнула, и в голосе ее прозвучала бесконечная усталость:
– Я бы хотела, чтобы она была как все мамы.
Он снова начал читать. Его монотонный голос убаюкал ее. Через несколько минут она была. уже на. пути в страну снов.
Тогда он осторожно отложил книгу о Малыше Хьяльти, на цыпочках подошел к дивану и лег. Но долго не мог уснуть. Его мысли были заняты дочерью. Какая странная девочка. Иногда она говорила совсем как взрослая! Ее слова о смерти и об ангелах испугали его. Но он не считал их предзнаменованием. Нельзя быть суеверным, это все предрассудки.
Но вообще-то она напомнила ему жену, Свейнбьёрг, когда та была молодой. Свейнбьёрг тоже порой говорила о нереальных вещах как о действительно существующих, тоже не делала различия между вымыслом и действительностью. Чем это объяснить – самообманом, необходимостью обмануть самое себя? Прежде он улавливал связь между этой особенностью и ее пристрастием к вину – ведь и то и другое поддерживалось желанием обмануть себя.
Теперь, когда Диса вдруг напомнила ему Свейнбьёрг, он уже так не думал.
Хотя и считал, что страсть пьяниц к спиртному поддерживается именно стремлением к самообману. Им приятно находиться под действием алкоголя, опьянение дает им нечто большее, чем действительность. Другого объяснения он не видел.
Здравый смысл и опыт подсказывали, что недомогание после запоев, как и многое другое сопутствующее пьянству, должно было бы перевесить чашу весов. Ведь пьющий терял во время запоя все человеческое.
Некоторые считали, что это страсть, которую нельзя подавить. Но он не мог согласиться с этим. Ему нередко удавалось по нескольку месяцев удерживать Свейнбьёрг от спиртного, а однажды – даже целых полгода. В организме ее уже не оставалось ни капли алкоголя. И все-таки она снова начинала пить. Почему? Неужели стремление к самообману было настолько сильно и состояние алкогольного опьянения так прекрасно, что они перевешивали все неприятности, сопровождающие пьянство, и для нее самой, и для ее близких?
Он надеялся, что с рождением Дисы Свейнбьёрг бросит пить. Но она не бросила. Конечно, как все матери, она любила дочку. Хотя иногда он сомневался в этом.
Ведь она должна была понимать, что пьянство отдаляет ее от ребенка. Не его вина, что ребенок все больше Тянулся к нему. Они оба одинаково любили дочку. Но в нем девочка нуждалась больше. И если Свейнбьёрг, как мать, была этим недовольна, ей некого было винить, кроме себя. Ей следовало перестать пить. Что бы там ни говорили, он объяснял все тем, что пьющие люди не могут вырваться из ада самообмана, не могут избавиться от вечной страсти обманывать самих себя. Страсть эта непреодолима.
– Ты все врешь! Врешь! – кричала она.
– Тише, тише, успокойся, пожалуйста, – сказал он. – Не волнуйся, а то тебе станет хуже.
– Ты убил ее! – продолжала она тем же тоном.
От негодования он чуть не выгнал ее из дому. Но смирил гнев, заставил себя успокоиться и сказал как можно хладнокровнее:
– Сейчас я не намерен говорить с тобой об этом. Лучше подождем, пока ты протрезвеешь. Не знаю только, когда это будет.
– Где она? – крикнула Свейнбьёрг, распахнув двери комнаты.
– Ты все узнаешь, когда успокоишься, тогда ты поймешь, что случилось, – сказал он.
Не ответив, она захлопнула дверь, он не успел ей помешать. Ее крик был исполнен звериной ярости и боли; Потом она упала, ведь она была мертвецки пьяна. Пьяная, эгоистичная, равнодушная женщина! Но крик ее забыть невозможно.
Неужели, несмотря ни на что, она страдала так же, как он?
Приподнявшись на полу, она сквозь душераздирающие рыдания призывала Иисуса Христа и, вдруг умолкнув, начала колотить кулаками об пол. Между приступами рыданий она то разражалась бранью, то начинала взывать к господу богу.
Он решил, что самое лучшее – не слушать ее и не смотреть в ее сторону. Но не мог удержаться, ему вдруг вспомнилось, как маленькая Диса сказала однажды, что некоторые люди вовсе не рождаются. Может, Свейнбьёрг так и не родилась?
Позже, уже успокоившись, он подумал, что ее горе все-таки должно быть не так остро, как его. Но что он знал об этом? Кто измерил глубину человеческого горя и духовных страданий? Бытует мнение, будто порочные люди горюют не так сильно, как добродетельные. Это было бы справедливо. А все должно быть справедливо. Не зря религия взывает к равенству и справедливости. Порочные люди понесут наказание в другой жизни за то, что были равнодушными и причиняли горе близким, за то, что по своей глупости не желали страдать. А люди добродетельные будут вознаграждены за свое горе и страдания. Так уравновешиваются чаши весов, но, может, все это только пустые слова? Что, если порочные люди страдают не меньше всех остальных?…
Когда он вошел в гостиную, она лежала на диване и ее рвало. Пытаясь не запачкать платье и диван, она подложила полотенце, но оно не помогло. И она сама, и диван были в блевотине. Раньше ее никогда не тошнило от вина. Он почти не помнил, чтобы ее рвало в первые годы их совместной жизни, но теперь она спилась окончательно.
Он вздрогнул при мысли, что чистить диван придется ему. Грязное платье и полотенце могут подождать, пока она сама будет в состоянии выстирать их.
Она застонала, но стон тут же перешел в громкий храп: она была мертвецки пьяна.
Повязавшись грязным фартуком, он перенес ее на кровать. Она даже не проснулась. Не пытаясь снять с нее платье, он укрыл ее одеялом и поставил у изголовья бак для стирки белья. Теперь их постели стояли у противоположных стен, далеко друг от друга, а не рядом, как в первые годы супружеской жизни, но из-за запаха перегара он часто спал на диване в гостиной.
Он был поглощен уборкой, когда раздался стук в дверь. Неужели ему не дадут спокойно убрать эту мерзость, подумал он и решил не отзываться. Но гости сами открыли дверь, это была его сестра и одна дальняя родственница.
– Здравствуй… здравствуй, – Сказали они.
Он тоскливо ответил на их приветствия, ему было не по себе.
– Что это ты делаешь? – спросила сестра и, не дожидаясь ответа, прибавила, оглядев комнату: – Ее вырвало?
Он промолчал.
– Где она? – спросила сестра.
– Спит.
– Мы с Петриной хотели поговорить с тобой, можно?
– Конечно, пожалуйста.
– Мне надо кое-что сказать тебе… посоветовать. Надеюсь, ты на меня не обидишься, – сказала сестра.
Что тут возразишь? Он перестал чистить диван, вынес грязные вещи в уборную и вымыл руки. Когда он вернулся, они курили. Сестра откашлялась.
– Мы уже говорили об этом с братом Кадли, нам, как, впрочем, и всем остальным, кажется, что дальше так продолжаться не может.
– Что не может продолжаться? – тихо спросил он, догадываясь, о чем пойдет речь.
