площадки был огромный прицеп немцев из ФРГ. Границу своего участка они пометили рядом плоских камней, а с нашей стороны даже вбили в землю два колышка, между которыми натянули шнур. Перед их парусиновым шатром с верандой стоял большой зонт от солнца и обеденный стол с креслами. Неподалеку была решетка для костра.
По другую сторону расположились австрийцы. У тех не было ничего, кроме «каравана» и навеса для машины. Они, наверное, только приехали — возле надувной лодки лежал еще не установленный мотор. Оставив машину при дороге, мы стали разбивать палатку, которую наши дети считали роскошной: в ней вполне могли поместиться три человека, хотя она и предназначалась для двух.
Разобьем и пойдем купаться, решили мы. Весь вечер проведем на берегу. Освободились мы очень быстро. Наша «полудатка» на фоне соседских хором казалась игрушкой для малолетних. Мы были словно пастушки, которые натянули на лугу веревочку между шестами и набросили на нее кошму. Признаться, я даже слегка сконфузился.
Итка смеялась:
— И поделом, раз ты плевал на то, как мы здесь представляем свой народ!.. Впрочем, Вискочилы это предвидели. Когда вернемся, скажем: «О, как вы были правы — мы сгорали от стыда!»
— Меня это не волнует, — произнес я неуверенно. — А если тебе не нравится так ездить, в следующий раз обратимся в бюро путешествий или тоже купим прицеп, чтоб тебе не стыдиться.
— Мне? — изумилась Итка. — Мне только так и нравится!
С «немецкой территории» вышел рыжеволосый юноша. Он нес акваланг и насвистывал. Увидев нашу палатку, остановился и затих. Неожиданно раздумав идти к морю, вернулся в свои брезентовые апартаменты и через минуту вышел с другим юношей, похожим на него как две капли воды, только чуть младше. Они прошли мимо нас с застывшими лицами, но через несколько шагов прыснули со смеху. Им было лет по шестнадцати-семнадцати.
Что-что, а чувства юмора Итке не занимать. Немного отойдя, она окинула взглядом наше сооружение. Наверное, хотела увидеть эту «полудатку» глазами тех двух юных задавак. И вдруг, показывая рукой куда-то в сторону забора, залилась хохотом. Там был — право, не вру — точно такой зеленый жалкенький шалашик из брезента, как у нас, а рядом — допотопная машина датской марки.
Мы купались до темноты. Все давно ушли, и в небе появилась полная луна.
— Смотри-ка, вот она, — смеялась Итка, — недаром ты утверждал, что здесь всегда полнолуние!
— Я утверждаю, что ты самая вредная из женщин — подтруниваешь над известным хирургом.
— Который ночует в международном кемпинге как последний бродяга.
— И ему хоть бы хны!
Мы плавали на теплых упругих волнах. Старались окатить друг друга с головой. С берега долетал крепкий аромат пиний. Я не жалел, что мы остались. Ужинать пошли в тот самый кабачок, о котором я столько раз вспоминал. Взяли жареной рыбы и красного вина. Хозяин выглядел совершенно так, как много лет назад. Та же черная шапочка и усики под носом. Но только это ведь не мог быть он — таких чудес Время не допускает. Расплачиваясь, я спросил, давно ли он в этих местах. Сначала он меня не понял, а потом объяснил, помогая себе темпераментной жестикуляцией, что здесь родился. Кабачок принадлежал раньше его отцу, а еще раньше — деду.
Все складывалось изумительно.
По пути к кемпингу мы испугались, что не отыщем в темноте палатку. Но опасения были напрасны: через каждые десять метров сиял у дороги здоровый фонарь. Никто и не думал ложиться. Сидели на воздухе у транзисторов, а по проходам между полотняными жилищами стелился едкий дым, шибающий запахом жира: кругом жарили мясо на вертелах. Романтики тут было мало.
Немцы — наши соседи — тоже еще не легли. Братья склонились над шахматной доской. Увидя нас, стали многозначительно покашливать. Приземистый толстяк средних лет, сидевший в кресле, поднял на них укоризненный взгляд.
У палатки датчан шевелились неясные тени, потом втянулись внутрь. Погас и прикрепленный к брезенту карманный фонарик, еще до того, как мы пошли спать.
Случай, из-за которого я рассказываю об этой поездке, произошел на следующий день после обеда. Утро мне как-то не запомнилось. Смутно представляется ослепительная белизна утесов и страшная, расслабляющая жара. Мы дремали на пляже (в палаточном городке допоздна стоял шум, как на ярмарке) и время от времени гнали друг друга в воду, боясь обгореть.
В нескольких метрах от нас громоздился утес, завершавшийся плоской площадкой. С нее можно было прыгать в море, но мне это казалось рискованным. Под утесом были подводные ямы, а площадка была довольно высоко. Я прыгнул один раз, и больше не хотелось — смущало, что невозможно определить расстояние под собой. Итке я отсоветовал и пробовать.
Но местным жителям это не казалось опасным. Все время кто-то карабкался наверх. Большей частью молодые ребята. Среди них был мальчишка лет десяти. Они прыгали вниз, как лягушки, и походили на них, погружаясь потом в прозрачную голубую воду.
Около десяти часов камни вокруг так раскалились, что ступить было нельзя. Мы решили устроить большой заплыв. Очень хотелось пить. По студенческому обычаю времен моей первой поездки мы захватили на пляж молодого вина, налитого для нас в бутылку хозяином кабачка. Охлаждали ее в лощине между скалами, где вода попрохладней, но без особого успеха. Выпили сразу больше половины, но жажду не утолили. Зато почувствовали восхитительную легкость во всем теле. Сначала заплыли далеко от берега, потом легли навзничь, и волны — спокойные, длинные — несли нас, усиливая головокружение и веселую возбужденность от выпитого.
Не знаю, сколько мы пробыли в воде. Но когда медленно плыли обратно, увидели наверху, на площадке утеса, двух юношей, наших соседей по кемпингу. Мы не узнали бы их с такого расстояния, если бы не вихры, пылающие на солнце погребальными факелами.
Купающихся стало меньше. К полудню все перебрались в тень — особенно местные. Не видно было ни одного из тех смуглых, черноволосых мальчишек, которые еще недавно безраздельно владели этой высоткой.
В заливе, где кончался утес, появились зонтики от солнца. На лежаках среди хозяйственных и морозильных сумок кейфовало несколько семей из нашего лагеря. Прямо на берегу, в самом непритязательном месте, расположилась молодая пара, видимо из здешних, с тремя детьми. Сидя полукругом на непокрытом камне, они ели инжир с хлебом.
Оба немецких паренька, наши соседи, все еще торчали на площадке утеса. Три загорелых подростка взобрались туда и не раздумывая бросились в море. Немцы с завистью наблюдали за ними. Но вот увидели нас — мы приближались к берегу — и, должно быть, захотели покрасоваться. Один встал на край площадки и, секунду поколебавшись, наклонил вперед голову, вытянул руки и прыгнул. Второй нерешительно поднял руки над головой. Брат его в это время успел уже вынырнуть и ободряюще кивнул.
Я хоть и не разрядник, но понял, что мальчик, собравшийся прыгнуть, к этому не подготовлен. Вдобавок он явно боялся. Необходимо было что-то сделать, остановить его — я предостерегающе поднял руку… Но тело его уже накренилось… Да, это не был прыжок в обычном смысле слова — человек летел вниз головой, как тряпичная кукла. Должно быть, потому и оставался совсем близко от утеса. Ведь, прыгая, необходимо было оттолкнуться: глубина начиналась не сразу же возле подножья.
Молодой далматинец, сидевший на берегу с семьей, тоже почувствовал неладное. Мальчик еще не долетел до воды, а он уже вскочил; спотыкаясь о камни, бросился в том направлении, где упал немец. Он не показывался.
Брат его в ужасе кружил над тонущим. Тот не всплывал и не шевелился. Я поспешил на помощь. Но не успел подплыть, как расторопный абориген нырнул и вытащил мальчика на поверхность. Тут подоспел и я, помог вынести неподвижное тело на берег.
Вокруг начал собираться народ. Отец мальчиков, наш полнотелый сосед по кемпингу, беспомощно метался и объяснял каждому, что произошло. Пострадавшего положили на землю. Он был без сознания. Стали откачивать воду из дыхательных путей. Это нам удалось. На голове я обнаружил рваную рану — должно быть, он ударился об острый камень. С лица сбегала краска. Он не дышал.
Мы с Иткой стали делать ему искусственное дыхание. Оно восстановилось, но пульс был еще слабый и временами пропадал. Сознание не возвращалось. Мать стала истерически кричать и бросилась искать
