Небольшой, коренастый, он стоял рядом, как дуб, крепко связанный корнями с почвой. Простыми словами выразил сейчас важное жизненное кредо: что бы он делал без своей работы? Как мне это понятно!
Адепту журналистики будет о чем поразмышлять. Подходим к следующим койкам. Оперированные по поводу выпадения дисков. Один, второй, третий… У первого еще не совсем прошли боли. Второго беспокоят неприятные ощущения ночами. Советую чаще поворачиваться на бок.
— Ну так и есть! — довольно восклицает он: именно это ему помогает днем.
Третий оперированный — Вельда. Жду лобовой атаки. На койке перед нами плотный мужчина в пижаме, такой пестрой, что в глазах рябит. У него круглое румяное лицо, напомнившее мне его преподобие, учившего нас в школе. И даже пальцы пристойно сцеплены поверх одеяла, будто он читал молитвы. Как ни странно, жаловаться он, видимо, не будет.
— Вы делаете чудеса, — выдает он мне аванс. — Я был просто калека, жена вам подтвердит. Все говорили: «Никуда не ходи. Ты понимаешь, что такое резать позвоночник?.. Ноги отнимутся!» — «К пану профессору, — говорю, — хоть с завязанными глазами, это мастак. Если уж не поможет он, кто же тогда поможет?» До смерти буду вам благодарен. И в газеты пошлю — объявить благодарность вам, врачам, и сестричкам. Из всех соседей я тут самый молодец — прямой, как тополь. Сегодня первый раз стоял.
Он сползает с постели, вернее, подкатывается к ее краю, потому что садиться ему еще нельзя. Поднимается на цыпочки, чтобы я поглядел рубец. Соседи по палате смотрят с кислым видом. Должно быть, он уже порядком надоел.
Не знаю, что и думать. Откуда в нем такая перемена? Может, боится, как бы не нажаловались сестры. Проходим дальше. Еще никогда обход мне не казался таким утомительным, жалобы больных такими мелочными, а слова, которыми они передо мной заискивают, такими фальшивыми. Но «Фенцл» на этот счет явно другого мнения. Держится так, словно добрался до самых истоков великолепного сенсационного репортажа.
Когда мы вернулись ко мне в кабинет, там уж сидела Итка. Она знала о визите молодого корреспондента и, кажется, решила не сходить с места, пока репортаж не будет закончен. Я представил их друг другу. Она без всяких околичностей сказала «Фенилу», что по плану на сегодня у меня еще дела, так что пускай он поторопится. Посмотрев на нее недоверчиво, он, видимо, решил не принимать ее всерьез. Уселся против меня и снова распахнул блокнот.
— Итак, где мы остановились? — рассеянно произнес он. — Тут несколько заметок о вашей молодости, о семье… Кое-что записал о мальчике, которого вы оперировали. Теперь надо все это как-то объединить. Те случаи, которые я видел наверху, тоже интересны. Но надо охватить все это шире.
Он сделал жест рукой, изображающий, должно быть, широту охвата. Встал, прошелся по комнате, опять покусывая кончик карандаша. И обернулся ко мне:
— Вы понимаете, что я имею в виду?
Не знаю, как мне удалось сохранить серьезный вид.
— Понимаю, — заверил я его, как послушный ученик. — Надо охватить все это шире.
Итка пулей вылетела к секретарше. Я дорого бы отдал чтоб увидеть, как она сидит там в кресле, помирая со смеху.
«Фенцл» стоял рядом и пронзал меня своим взглядом фанатика. В эту минуту он определенно напоминал Эрвина Киша.[6]
— Скажите мне конкретно, чем та операция выделялась из ряда других. Оперируют во всем мире. Есть целый ряд текущих, повседневных операций. Вы, может быть, сделали что-то впервые? Нашли особый метод, являетесь в чем-то новатором?..
— Но я ведь уже говорил, — отозвался я хмуро. — У мальчика была опухоль, за которую никто в клинике не стал бы браться.
— А в других местах? В другой клинике или в другой стране?
Я вздохнул:
— Откуда я знаю. Вот будет международный конгресс, поговорю об этом с коллегами. Как вообще можно сравнивать? Тождественных случаев не бывает.
— Я знаю, — сказал он нетерпеливо. — И каждая ситуация неповторима, это известная истина. Так что там было особенного? Скажите мне! Но так, чтобы было понятно. Вы не должны забывать, что обычный человек в этом полный профан.
— Нет, этого я не забываю.
Мне хотелось свернуть ему шею. Я взглянул украдкой на часы — и остолбенел.
Итка вошла совершенно другим человеком. Никто бы не подумал, глядя на нее, что она сейчас только хохотала до упаду.
— Я попросила секретаршу сделать нам кофе, — сказала она, садясь, — тогда это у вас пойдет живее. И вообще, покажите мне, что вы успели. Если хотите, я попробую помочь. Профессору дадим немного отдохнуть.
«Фенцл» удивленно вытаращился, потом все-таки передал блокнот. Должно быть, безапелляционный тон ее подействовал на него гипнотизирующе.
— Так, это можете оставить… Тут о семье можно кое-что повычеркивать, все равно это никому не интересно. Хотите дать наше семейное фото? Конечно, почему бы нет, это, может быть, даже лучше каких- нибудь бестолковых разглагольствований.
Она благосклонно проскочила сообщение о хирургических вмешательствах каменного века. Заметила моему молодому товарищу, что кока, которая применялась для приглушения боли, пишется с одним «к». Продиктовала кое-какие выдержки из истории отечественной нейрохирургии. Потом прочла то, что он написал об Узлике, и презрительно отстранила блокнот.
— Ну нет, такое не пойдет! — отрезала она. — Что это за желудочек? Вы написали: «Желудочек был переполнен опухолью».
— Да, но… они так сказали… — растерянно пролепетал «Фенцл».
— Тут все гораздо сложней! В мозгу имеется желудочковая система. Третий желудочек, четвертый желудочек, боковые желудочки. Нельзя написать просто «желудочек». Или вот тоже: «У него на несколько минут остановилось сердце»… Кто вам сказал, что это длилось несколько минут? Профессор этого сказать никак не мог! Вы знаете, что бы тогда было?
— Я представлял себе, что это длилось несколько минут. Но, если это длилось меньше, я могу поправить.
— Или вот тут: «Профессор намеренно сделал у него в черепе маленькое отверстие, чтобы оно не мешало ему, когда он вырастет». Разве так формулируют? И зачем вообще вы хотите описывать эту операцию так подробно? Ход ее ни для кого не имеет значения. Это был сложный случай, опухоль убрали, операция окончилась успешно. Не кажется вам, что этого вполне достаточно?
Корреспондент сидел глубоко уязвленный, но не отважился и пикнуть. Пани Ружкова принесла всем по чашке кофе. Уголки рта у нее вздрагивали — будто ее кто щекотал. Итка бросила себе в чашку кусок сахару и задумалась на мгновенье. Потом категоричным тоном приказала:
— Берите карандаш, я продиктую вам дальше.
Она начала с того, насколько трудоемка наша область медицины. Что операции на головном и спинном мозге требуют глубокой профессиональной подготовки. Упомянула о том, что процент смертности в нашей клинике уменьшается год от года. Перечислила новые методы, внедренные в операционную технику за последние двадцать лет. Подчеркнула, что в небольшом лечебном учреждении на несколько десятков коек удалены за этот период сотни опухолей, несколько сот сосудистых аномалий и кровоизлияний и что тут оперативным путем лечат эпилепсию. Отметила микрохирургическую технику, которая особенно важна при повреждении периферической нервной системы. Не забыла ни публикаций, ни лекций, ни награждений, которых была удостоена клиника.
«Фенцл» строчил как заведенный. Один раз у него затекли пальцы, и он вынужден был потрясти рукой, но теперь уже не казался запаренным, а весь так и сиял. Он записал все о замечательных достижениях нейрохирургии. Именно так, как я себе с ужасом представлял, когда он в первый раз пришел ко мне и я хотел отбояриться от интервью. Теперь дошла очередь до профессора и его личных заслуг в развитии этой области медицины. Он исчеркал еще две страницы размашистым полудетским почерком.
