— И за что же?
Грэшем немного помолчал, обдумывая слова девушки.
— Я сражаюсь за то, чтобы выжить. Это все, что я знаю и умею. И ты, и я, и Сесил — все мы считаем, что можем повлиять на ход событий, но на самом деле мы всего лишь актеры, играющие в пьесе, написанной безумцем. В ней нет никакого смысла, и я знаю: нам никогда не выиграть это сражение. Смерть сильнее любого из нас, но если я борюсь за то, чтобы выжить, значит, я еще не сдался. Рано или поздно смерть меня одолеет, но уже на моих условиях. Никому не под силу остановить солнце, но заставить его двигаться — можно.
— И поэтому ты борешься с Сесилом?
— Я борюсь с ним потому, что иначе погибну. Сейчас мы заключили перемирие, так как он принимает меня за тяжелобольного. Но Сесил в любой момент может повторить попытку убить меня, и чем больше я о нем знаю, тем успешнее смогу противостоять его козням.
— Но ты же можешь его уничтожить, — сухо заметила Джейн.
— Да, я могу его уничтожить, вместо того чтобы держать в постоянном страхе, но предпочитаю этого не делать. Речь идет не о его или моей жизни. Несмотря на злобность и двурушничество, на жажду власти и богатства, на все, что вызывает у меня глубочайшее презрение, именно благодаря этим качествам он помогает спасти страну от раскола. Именно об этом и говорит Макиавелли. Чтобы стать хорошим правителем, человеку не требуется быть безгрешным. Он всего лишь должен править, и если при этом приходится отдать душу дьяволу, то такова плата за безграничную власть. Я борюсь с Сесилом только тогда, когда он выступает против меня и перестает быть хорошим правителем, использующим свою власть на благо государства. Если же готовится мятеж, а Сесил не видит, что затевается у него под носом, я намерен бороться только с его неведением.
— И все? — разочарованно спросила Джейн. — А стал бы ты сражаться из-за меня?
— Я сделал бы больше, — просто ответил Генри. — За тебя я пошел бы на смерть. — В словах Грэшема не было ни тени высокопарности. Он просто констатировал факт. — Но я сражаюсь и за других.
— Я бы предпочла остаться единственной, — сказала Джейн, которая, к своему великому неудовольствию, не могла скрыть подступивших к глазам слез.
— Я сражаюсь за Джона Пахаря, который в своей ветхой одежонке гнет спину на поле и приходит домой с руками, покрытыми мозолями от плуга, кормящего всю его семью и господина землевладельца. За Коровницу Мэг, которая ждет Джона Пахаря дома. Он прикрикнет на нее или поцелует или овладеет против воли, но так уж устроена наша жизнь. Я понимаю, что у этих людей мало прав и свободы и им угрожают голод, болезни, алчный и мстительный хозяин, и все же у них есть выбор, который они и делают. Свобода витает в воздухе, которым они дышат, в холодных отблесках зимнего утра, в первом всплеске рыбы весной. Несмотря ни на что, им приносят радость оборванные детишки и работа, которой они занимаются.
— Позвольте заметить, — деловито сообщила Джейн, — что у сидящей перед вами Коровницы Мэг воспоминания о годах, проведенных в деревне, сильно отличаются от идиллической картины, которую вы описали с такой любовью.
— Но именно там я нашел тебя. Ты не погибла под конскими копытами, тебя не насадили на копье, как боевой трофей, и над тобой не надругались опьяневшие от крови солдаты.
Грэшем смотрел на девушку, но видел не ее, а описанные ужасы, которые неотступно преследовали его по ночам.
— Я видел столько всего, что заставило меня утратить веру в Господа и царствие небесное. Ты помнишь, что сказал Марло?
Пойми, Джейн, мы все, и джентри, и высокородные дворяне, боремся за внешний блеск, за власть, богатство и драгоценности. Больше всего мы стремимся к власти, потому что она придает некую значимость нашим жалким и хрупким жизням, прежде чем их отнимет болезнь, злая судьба или беспощадное время. Мы совершаем ошибку. Бороться нужно не за власть, не за собственные страсти и необузданные желания, а за то, чтобы сохранить жизнь тем, у кого нет ни власти, ни могущества, а есть только воля к жизни. Мы должны сражаться за тех, кто не может это сделать сам.
Наступило долгое молчание.
— Мой славный рыцарь в сияющих доспехах оседлал белоснежного боевого коня, — наконец заговорила Джейн, желая поддразнить Грэшема, хотя его слова задели девушку за живое. — Посмотри, не испачкался ли белоснежный конь во время битвы? Скольких человек ты убил, Генри Грэшем? Скольких из них ты вспоминаешь во время бессонных ночей, когда думаешь, что тебя никто не видит, или когда бормочешь во сне имена, не дающие тебе покоя? Ты действительно знаешь, за что сражаешься? И смогут ли Джон и Мэг жить в мире в грязной хижине, жалком подобии дома?
— Значит, Джон и Мэг получат хоть и маленькое, но право распорядиться своей жизнью. — Голос Генри звучал на удивление невыразительно. — Они также смогут выжить, сохранив толику достоинства.
— Он прав, госпожа.
От неожиданности Грэшем и Джейн подскочили со своих мест. Никто не заметил, когда Манион зашел в комнату. Несмотря на огромный рост, он передвигался бесшумно, словно кошка.
— Мы пользуемся радостями жизни, когда можем, и сражаемся, когда вынуждены это делать. Речь идет не о победе, а о выживании. — Манион наполнил вином кубки. — Пейте и наслаждайтесь, пока живы, потому что покойники не чувствуют вкуса вина и ничто для них уже не имеет значения. Поэтому цель игры — остаться в живых. Только и всего. Для мертвецов навсегда закрыты и радости, и печали грешной жизни.
Джейн посмотрела на Маниона, а затем перевела спокойный взгляд на Грэшема.
— Значит, по мужской философии выходит, что ради сохранения собственной жизни можно оправдать уничтожение целого народа? А как же быть с Мэг, Джоном и их потомством?
— Вряд ли до этого дойдет, — беспечно заявил Манион, усаживаясь на стул и отхлебывая эль из кружки, которую он принес для себя. — Только короли думают, что после их смерти погибнет вся страна, и поэтому убивают свой народ, чтобы продлить царствование. Вот почему им нужны такие люди, как сэр Генри, которые служат монархам и выполняют за них грязную работу, удерживая их в узде, и главная забота сэра Генри состоит в том, чтобы не убили слишком много народа. Ублюдки вроде Эссекса и Кейтсби считают, что их слава зависит от того, сколько людей они утащат за собой на тот свет. Забудьте, скольких человек убил сэр Генри, и лучше спросите, скольких он спас.
— Женщины думают по-другому, — задумчиво ответила Джейн. В камине потрескивал огонь, отбрасывая красные и желтые отблески на лица сидящих кружком людей. — Мы вынашиваем в себе будущее и не считаем, что после нашей смерти жизнь заканчивается. Скорее, женщины видят в себе средство к продолжению жизни.
Наступила неловкая пауза, во время которой не имеющий детей Грэшем сосредоточенно рассматривал огонь в камине.
— Ладно, — изрек он наконец, — по крайней мере один из нас свою миссию выполнил. Послушай, старина, при таком количестве ублюдков, которых ты наплодил, у нас, несомненно, есть будущее. Только не дай Бог, если они все пойдут в своего беспутного папашу.
Старая шутка объединяла всех троих не из-за особого остроумия, а просто потому, что ее обычно
