Анна не перестала прогуливаться по палубе. Гордость не позволяла ей поступить так. Кроме того, она чувствовала потребность в движении, свойственную молодости.
Однако прогулки доставляли ей меньше удовольствия, чем прежде, когда она созерцала бескрайнее волнующееся море, заключавшее в себе постоянную опасность и одновременно наглядно являвшее собой величие природы. Анна заучила названия птиц, круживших над кораблем. Она любовалась ими и завидовала их, как ей казалось, свободе и беззаботности. Однажды на корабле стреляли из пушки, и это событие ей запомнилось. По правде говоря, большинство корабельных пушек нельзя было ни перемещать, ни стрелять из них: они были завалены всякого рода вещами, составлявшими корабельный груз, но одна или две находились в рабочем состоянии. Матросы бросили в море сломанную бочку в качестве мишени, навели орудие и сделали пробный выстрел. Анна слышала грохот выстрела и видела пламя. Ядро упало далеко в стороне от бочки; на том боевое обучение и закончилось.
Из других развлечений у Анны оставалось чтение и декоративное шитье, которое должна была освоить каждая молодая леди. Кроме того, она практиковалась в изучении языков. Для этого у нее имелось достаточно книг на испанском, английском, итальянском, латыни и древнегреческом. Ее отец считал: девушки должны быть образованными и знать несколько языков.
Ее матери нездоровилось. Иногда у нее даже начинался бред, и она не воспринимала происходящего вокруг. В другое время с ней можно было общаться, но она оставалась бледной и слабой. Анна не задавала ей вопросов о вещах, способных усилить ее страдания. Приходил к ним и корабельный врач, но он хорошо умел только отнимать конечности у моряков получивших серьезные повреждения в результате травм.
Анна ухаживала за матерью, понимая нависшую над ней смертельную угрозу. От нее теперь зависело слишком многое.
Дни проходили словно в тумане. Они зачем-то зашли в дыру под названием Сагрес, недалеко от мыса Св. Винсента. Тысяча с лишним человек высадились на берег, прошли пятнадцать миль под огнем противника, а затем вернулись, причем многих ранило, а еще больше было озлобленных, готовых взбунтоваться. Боро, один из капитанов, написал было жалобу Дрейку, а тот судил его военным судом и посадил под арест на его собственном корабле. На его место Дрейк назначил капитана Марчанта. Корабельные пушки англичан превратили замок Сагрес в руины.
— Наша цель — Лиссабон! — объявил своей усталой и измотанной команде Дрейк.
Видимо, он любил ставить своих людей перед фактом не давая им времени подумать. Обращаясь к секретарю, как обычно, стоявшему рядом с ним, Дрейк сказал:
— Мы потянули за бороду короля Испании.
Секретарь слегка покачал головой и тихо проговорил слово, которое Дрейк даже повторил, проверяя, не ослышался ли он. Слово «натягивать» на жаргоне означало «заниматься сексом». Секретарь, все с тем же отсутствующим видом, повторил это слово, к восторгу Дрейка. Он повернулся к членам своей команды и гаркнул:
— Мы натянули бороду королю Испании!
Грэшем обратился к Дрейку с просьбой высадить его на берег в Лиссабоне, но снова получил отказ, на сей раз — безо всяких объяснений.
Не собирались ли они атаковать Лиссабон? Среди моряков начался ропот. Команды устали, многие нуждались в медицинской помощи, а Лиссабон был прекрасно защищен, не в пример Кадису. Потом подул северный ветер, корабли Дрейка изменили курс и снова отправились на юг, к мысу Св. Винсента. Все больше людей заболевали. Дрейк отправлял их на берег и даже снарядил два судна для доставки тяжелых больных домой. Его флот грабил окрестное побережье, уничтожал сотни маленьких грузовых судов, снабжавших Армаду бочками (именно этого хотел Сесил в Лондоне!). Кроме того, они уничтожали множество рыбацких суденышек и разрушали до основания рыбацкие деревни. Именно рыба, пойманная этими людьми и провяленная, составляла одну из основ питания для всех испанских моряков.
Грэшем оказался замкнутым в затхлом мирке корабля «Елизавета Бонавентура». Он уже почти потерял надежду выйти на берег для выполнения задания Уолсингема. Он тосковал по колледжу и по Лондону, чувствуя себя изъятым из близкого ему мира. И главное, он не мог побороть какого-то странного «шестого» чувства — чувства неведомой опасности. Ему иногда казалось — это чувство как-то связано с долговязым Робертом Ленгом, якобы придворным, которого Дрейк представил как собственного биографа. «Хоть один человек расскажет правду о моей экспедиции», — объявил Дрейк. Грэшем знал: Дрейк повсюду видит врагов, даже там, где их и быть не могло.
А потом, дней через пять, Дрейк вывел свою флотилию в открытое море, отправил корабли с больными и ранеными на родину и взял курс на запад. Его матросы потирали руки в предвкушении поживы.
— Вот так-то! — говорил один из них. — Не иначе, увидел испанский корабль через свое волшебное стекло. Теперь-то, ребята, мы наконец заполучим настоящие сокровища!
— А ты сам когда-нибудь видел «волшебное стекло»? — насмешливо спросил Джордж, не веривший в эти россказни о Дрейке.
— Где там! — с сожалением отвечал матрос. — Все знают: оно теряет всю свою силу, когда в него смотрит кто-то, кроме самого Дрейка.
Грэшему до всего этого не было дела. Он не знал, что ему предпринять. Дрейк явно не собирался высаживать его на берег, а проплыть пять миль от корабля до португальского берега он бы не смог, даже если бы точно знал, куда надо плыть.
— Земля, в двух румбах от носа! — заорал впередсмотрящий. А потом он вдруг снова пронзительно завопил: — В двух румбах… А впереди такой здоровенный португальский корабль, что…
Матросы возбужденно загудели, а потом Дрейк заорал на весь корабль:
— Отставить сквернословие! Слышал, ты?!
— Да, да, виноват, сэр, — отвечал впередсмотрящий. — Но ведь действительно можно обделаться.
В ответ грянул общий хохот. Дрейк молча стоял на своем месте с непроницаемым видом.
— Вот это корабль! — воскликнул Грэшем. — Никогда еще не видел такого громадного судна. — Корабли Дрейка были довольно внушительными, но этот огромный португальский галеон водоизмещением равнялся, наверное, трем или четырем галеонам королевы Елизаветы. — Интересно, будут они драться?
— Навряд ли, — ответил Манион, спокойно взиравший на португальского гиганта, стоя у перил. — Эта штуковина, так вас поразившая, создана вовсе не для драки. Она пришла из испанской Индии, может быть, с Гоа, и снизу доверху нагружена пряностями. Перец, гвоздика, корица — словом — пряности! — Манион произносил наименования специй с чувством, будто имена бывших любовниц. И в самом деле, он любил деликатесы, сдобренные пряностями, не меньше, чем любил женщин, хотя не отказывался и от самой плохой еды, когда иной не было. — Ну, еще там полно шелка, коленкора, слоновой кости, — продолжал Манион уже с меньшим энтузиазмом. — И конечно, изрядное количество драгоценностей. Ну, может, золота и серебра там будет поменьше, чем на судне, пришедшем из Панамы, но все равно этого добра хватает.
— А женщины есть? — с надеждой спросил Джордж.
— Наверно, — ответил Манион, — несколько пассажирок или там служанок… Храни их Господи! Ихний капитан сделает два-три выстрела из пушек, но не стараясь действительно попасть, чтобы не злить Дрейка, а потом они спустят флаг — вроде как сдались с честью. У них, наверно, много больных на борту. Путь-то их далек! И, понятно, все палубы там завалены грузами. Бойниц то на ихнем корабле много, да из пушек стрелять все одно нельзя, даже если бы они захотели. Такие посудины не для встреч с пиратами, а для спокойного плавания.
Дрейк приказал дать по кораблю (как потом они узнали, он назывался «Сан-Фелипе») залп из четырех корабельных пушек. Грэшему это показалось странным. Поскольку они стояли носом к кораблю, четыре ядра просто упали в море по обе стороны от «Елизаветы Бонавентуры». Три орудия с «Сан-Фелипе» ответили почти сразу. Если их пушкари и целились в противника, результата заметно не было. Все три их ядра также упали в море в нескольких сотнях ярдов от английских кораблей, полукольцом окруживших португальский галеон. Дрейк велел развернуть «Елизавету» боком к «Сан-Фелипе», и теперь их корабельная
