им, что случилось, они пошли со мною, чтобы посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать. Когда они выбежали из кустов и напали на полицейских, я хотела быть с ними, но боялась, что растеряю кашу.
Философ облизнулся.
— Я слушаю тебя, любимая, — сказал он.
— Поэтому я осталась, где была, с кашей, накрытой шалью…
— Так значит, ты споткнулась, женушка?
— Да вовсе нет, — ответила она. — Каша у меня и сейчас с собой. Наверно, она чуть остыла, но это лучше, чем ничего. — И она дала ему в руки горшок. — Я положила в нее сахар, — застенчиво сказала она, — и смородину, а ложка у меня в кармане.
— Вкусно, — сказал Философ и очистил горшок так быстро, что жена заплакала, видя, как он голоден.
К этому времени трубка вернулась к нему снова и пришлась очень кстати.
— Теперь мы можем поговорить, — сказал Философ, выпустил в темноту большой клуб дыма и счастливо взохнул.
— Мы решили, — сказала Тощая Женщина, — что некоторое время ты не сможешь вернуться к нам домой: полицейские долго еще будут шарить по Койлле Дорака, это уж наверняка; ведь верно же, что кому подвалит счастья, того никто не бросается искать, а вот если человеку выпало что-то дурное или какое- нибудь наказание, то весь мир его разыскивает, пока не найдет?
— Это утверждение истинно, — сказал Философ.
— Вот мы и придумали вот что: ты должен пожить с этими человечками в их доме под тисом на Горте. Ни один полицейский на свете не найдет тебя там; или, если ты ночью отправишься к Бругу Бойна[21], сам Ангус О'г даст тебе убежище.
Здесь вмешался один из лепреконов:
— Почтенный Сэр, — сказал он, — в нашем домике не так много места, но в нем нет недостатка в гостеприимстве. Вам понравится путешествовать с нами лунными ночами и наблюдать разные необычные вещи, ибо мы часто ходим в гости к Ши из Холмов, и они приходят к нам; нам всегда есть о чем поговорить, а еще мы устраиваем танцы в пещерах и на вершинах холмов. Не думайте, что мы живем бедной жизнью, потому что у нас есть и веселье, и изобилие, а до Бруга Ангуса Мак ан О'га [22] добраться нелегко.
— Танцевать бы мне понравилось, — ответил Философ, — потому что я считаю, что танец есть первая и последняя обязанность человека. Если мы не можем веселиться — что же мы тогда такое? Жизнь совершенно бесполезна, если не находить в ней то тут, то там веселого смеха — но на этот раз, достойные жители Горта, я не могу пойти с вами, потому что мне надлежит сдаться полиции.
— Ты не сделаешь этого! — воскликнула со страхом Тощая Женщина. Даже не думай об этом!
— Невиновного человека, — ответил Философ, — нельзя угнетать, поскольку дух его крепок и сердце подбадривает его. Только на виновного может пасть тяжесть наказания, ибо он сам наказывает себя. Вот что я думаю: человек всегда должен подчиняться закону телом и не подчиняться ему душой. Я был арестован, представители закона держали меня в руках, и я должен вернуться к ним, чтобы они смогли сделать со мной все, что должны сделать.
Философ снова взялся за трубку, и хотя все долгое время убеждали его и спорили с ним, они так и не смогли заставить его отказаться от своего решения. Поэтому, когда бледный проблеск рассвета прокрался в небо, они поднялись и отправились на перекресток, а оттуда — к Полицейскому Участку.
На краю деревни лепреконы пожелали Философу всего доброго, и Тощая Женщина попрощалась с ним, сказав, что отправится к Ангусу О'гу и попросит помощи от имени своего мужа; а потом лепреконы и Тощая Женщина вернулись туда, откуда пришли, а Философ пошел к казарме.
Глава XVI
Философ постучался в дверь казармы, и ее открыл человек с нечесанными рыжими волосами, выглядевший так, будто только что проснулся.
— Чего надо в такую рань? — спросил он.
— Я хочу сдаться полиции, — ответил Философ.
Полицейский оглядел его:
— В твоем-то возрасте, — сказал он, — нельзя же быть таким идиотом. Иди домой, мой тебе совет, и никому ни о чем не рассказывай. А теперь скажи: что-то уже вскрылось, или ты хочешь просто облегчить душу?
— Я же говорю: я хочу сдаться, — повторил Философ.
— Ну, раз так надо, значит, так надо, и дело с концом. Вытирай ноги на крыльце и заходи — а я сниму твои показания.
— У меня нет для вас никаких показаний, — сказал Философ, — ибо я ничего не сделал.
Полицейский снова поглядел на него.
— Если так, — сказал он, — то нечего тебе было и приходить, и нечего было будить меня. Стой, а может, ты — тот самый, что подрался с разносчиком на Нэсской дороге, нет?
— Никоим образом, — ответил Философ. — Но меня арестовали за убийство моего брата и его жены, хотя я их и не трогал.
— Ах, вот ты кто! — сказал полицейский и расцвел. — Да тебя здесь заждались, как не знаю кого, честное слово! Заходи, чувствуй себя, как дома, пока наши не проснулись, а уж они-то как тебе обрадуются! Ни уха, ни рыла не понял я в том, что они вчера несли, когда пришли, да и никто ничего не понял, потому как они только лаялись между собой и кляли всех банши и клуриканов Лейнстера на чем свет стоит. Садись в кресло у очага и, если хочешь, поспи немного; вид у тебя уж совсем усталый, и грязь всех графств Ирландии на твоих башмаках.
Философ поблагодарил полицейского и вытянулся в кресле. Через короткое время — ибо он очень устал — Философ заснул.
Спустя немало часов его разбудили голоса, и проснувшись, он увидел, что возле его ложа стоят полицейские, арестовавшие его накануне вечером. Лицо сержанта сияло радостью. Он успел надеть только штаны и рубашку. Волосы у него торчали в разные стороны, что придавало ему несколько дикий вид, и он стоял босиком. Он взял Философа за руки и поклялся, что если он может чтонибудь сделать для него, то сделает все, и даже больше. Шон, такой же неодетый, приветствовал Философа и объявил себя его другом и последователем на веки веков. Далее Шон заявил, что он не верит, что Философ убил двух человек, а если и убил, то они наверняка весьма того заслуживали, и что если Философа повесят, то он посадит цветы на его могиле; ибо более достойного, тихого и мудрого человека на свете он не встречал и никогда не встретит.
Эти восхваления пришлись Философу по сердцу, и он ответил на них такими словами, которые заставили рыжего полицейского открыть рот от изумления и признательности.
Философу подали завтрак из хлеба и какао, который тот разделил со своими стражниками, а потом, поскольку тем нужно было приступать к своим обязанностям на улице, Философа отвели на двор и сообщили ему, что здесь он может гулять и курить хоть до почернения. Полицейские наперебой предложили ему трубку, табакерку, две коробки спичек и словарь, а затем удалились, предоставив его самому себе.
Дворик был примерно двенадцати футов в длину и столько же в ширину, окруженный со всех сторон высокими гладкими стенами, за которые не проникало ни солнце, ни ветер. В одном углу по стене взбирался увядший душистый горошек — каждый листик его был изъеден дырочками, и цветов на нем не было. Другой угол занимали карликовые ноготки, и у этого растения, несмотря на все уныние, цвели два цветка, но листья его тоже были рваными и вялыми. Густой плющ оплел третий угол, листья его наверху были крупными и блестящими, но у земли только голые серые стебли были оплетены паутиной. Четвертую стену затянул дикий виноград, каждый лист которого казался насекомым, готовым вот-вот поползти по стене. Центр этого цветничка использовал все мыслимые возможности, чтобы покрыться травой, и местами чудесно преуспел в этом, но столько осколков бутылок, консервных банок и черепков было там, что трава не могла не быть
