– Сейчас Серега придет.
– Апатия?
– Говорит, шпаклюет хорошо.
– Когда не пьяный – хорошо.
– А ты?
– Я всегда хорошо. И шпаклюю, и крашу, и кафель выкладываю. Только пусть шпаклюет Серега – муторное это занятие. А сантехнику кто ставить будет?
– Сема-сварщик.
– Американец?
– Ну.
– Ха-ха. Он тоже сегодня придет?
– Сейчас должен подойти.
– Тоже водку принесет. Он перед началом дела всегда выставляется.
– Перед кем? Перед хозяевами квартир?
– Перед нами. Да мы все как родня. Генка, ты же наш в доску, дворовый!
– Да, я ваш, – не стал спорить Геннадий.
Вернулся Апатия, с полуторалитровой пластиковой бутылкой портвейна и горстью маленьких стакашек. Про остаток суммы Геннадий спрашивать не стал – Апатия кинул на стол пачку сигарет.
Вовка налил себе в пластиковый стаканчик водку и спросил:
– Что, Апатия, покурим?
– Кури… Генка, открывай портвейн, наливай.
– Сам пей портвейн, – презрительно заявил Вовка, поднимая стакан. – Мы с Геной водку пьем.
Геннадий посмотрел на Серегу, извиняясь, пожал плечами – раз уж начал с утра пить, лучше не мешать напитки. А выпивший Вовка, закинув в рот копчушку и вскрывая пачку сигарет, заметил:
– Он один вдрызг упьется с полутора литров. Не ел ни хрена, наверное, дней десять.
– Да ел я, – пискляво оправдывался за неестественную худобу Серега, вскрывая портвейн.
В квартире появился улыбающийся одногодка Вовки – полноватый и почти лысый Гоша-художник. Он был в старом, но чистом легком белом костюме – в таких принято прогуливаться по курортным набережным, когда находишься на отдыхе.
– Ба, Гоша! – полез к нему обниматься Чекушка. – Нарисуй меня, художник!
Оттеснив Чекушку, Гоша поздоровался за руку с Геннадием и Апатией, молча налил себе водки и выпил.
– Ты че здесь? – блаженно пуская дым в сторону Гоши, спросил Вовка. – Фрески задумал рисовать на стенах?
Гоша был настоящим художником, рисовал пейзажи и жанровые картины, которые почти не продавались, поэтому он перебивался строительными приработками – предоставлял всевозможные малярные услуги.
Гоша налил себе еще водки.
– Э-э, тише на поворотах! – пророкотал Чекушка.
– Пей у меня! – кивнул Апатия на портвейн.
– Убедил! – согласился Гоша. И тут же, обращаясь к Геннадию, заговорил: – Есть у меня идея: нарисовать на одном холсте Серегу, на другом – Вольдемара. И отправить холсты к «знатокам» на передачу. Поняли, про что речь веду? Есть такая передача, где телезрители вопросы задают «знатокам».
– Поняли, – отозвался Геннадий.
– Ну-ну, – заинтригованно заулыбался Вовка.
– Про Серегу спрошу – какое изображение перед вами? Они посмотрят – мужик нарисован. А правильный ответ – Апатия! Ха-ха-ха! А про него, – указал на Вовку художник, – какой жанр картины? Тоже мужик нарисован. Скажут – портрет. А правильный ответ – натюрморт!
– Какой натюрморт? Ты, рисовальщик! – взвился возмущенный Вовка.
– Ха-ха-ха! Потому что ты Чекушка! – со смехом толкнул его животом Гоша.
– Что за смех?! – раздался чей-то твердый голос, и все дружно обернулись.
– О, Сема пришел!
– Американец!
– Проходи!
– Водку принес?
Сема прошел к столу и выставил из большой спортивной сумки литровую бутыль дорогущей водки.
– Принес! Во какая! Здорово, мужики!
Сема был истинный красавец – высокий, черноволосый, мускулистый, сорокалетний атлет с лицом голливудского героя. Прозвище имел Американец, потому что в бурные девяностые умудрился оказаться в Штатах и там по стандартному контракту работал на строительстве небоскреба сварщиком. Эпопея в Америке ничего, кроме насмешек и двусмысленных вопросов о сексуальных контактах с афроамериканками, юноше не принесла. Ему до сих пор приходилось давать подробный отчет жаждущим правды россиянам.
Ополовинив емкости с алкоголем и поглотив Вовкину закуску, сборище уже не говорило о предстоящей работе в квартире, а обсуждало отвлеченные вопросы. Геннадий слушал с упоением – о ворах и отце не думалось, было только вот это – общение с бывалыми мужчинами, в чем-то неудачниками, но в чем-то очень сильными… «Как в армии! – подумал он. – Все разные, и все вместе!»
– Я, вообще, не люблю, когда в мужской компании про секс с женами рассказывают! – говорил Сема Американец. Ну, ладно, про случайные связи – для смеха. А так… Не понимаю. Наш Снегирев Федор Палыч, ну, поняли, о ком я…
– Я же с детства знаю его жену – Лидию Арнольдовну. Все же ее знаете? Такая суровая леди, представительная. А тут Федор Палыч в подробностях описывает это великолепие… Нехорошо как-то!
У всех уже заплетались языки. Алкоголь вершил свое страшное дело по полной программе.
Через некоторое время, окончив распитие, все расположились, в том числе и Геннадий, где пришлось – на полу, по углам… Послышался громкий храп.
Геннадий был, как в бреду. Он и спал, и не спал. И вдруг сквозь похмелье услышал откуда-то издалека надвигающиеся голоса.
Скрипнула входная дверь – и голос Ирины проговорил:
– Сейчас, Леночка, посмотришь нашу новую квартиру. Странно, что Геннадий еще здесь. Я думала, он давно на службе…
– У вас на первом этаже? – Геннадий узнал голос своей помощницы Каузиной. Ишь, потеряли его, незаменимого, Ленку прислали.
– Да, на первом. Очень удобно. Плохо, конечно, что балкона нет… – И Ирина онемела при виде того, что предстало ее глазам. Придя в себя через пару минут, она изрекла голосом Зевса Громовержца:
– Что здесь происходит?
Геннадий смог только поднять голову, секунду смотрел на плавающие пятна, одно из которых было женой, а другое верной помощницей, и, больно ударившись затылком, снова уронил ее на пол, проговорив заплетающимся языком:
– Пришел Апатия! Потом все напились.
Ирина удивленно посмотрела на свою спутницу, а Каузина категорически заявила:
– Вы говорите неправильно, Геннадий Андреевич. Апатия – не пришел, а пришла. Мое второе высшее образование – филологическое. Пришла. Апатия – женского рода.
– Я не женского рода! – взревел Серега, пытаясь сесть, но тут же рухнул обратно и громко захрапел.
– Лена, один из них мой муж? – обращаясь к Каузиной, спросила Ирина.
Андрей Андреевич обедал на кухне. Он обкусал копченую куриную ножку, налил в прозрачную чашку кипятка, закрасил его растворимым кофе и стал пить вприкуску с рафинированным сахаром и мягкой булочкой, макая ее в пластиковый стаканчик со сливками.
В дверь позвонили. Андрей Андреевич вытер льняной салфеткой рот и пошел открывать.
