«Лазурью» родственны и основаны на дзета-функции.
Главная загвоздка — что в камере нет справочника по дзета-функциям. Помогло бы содержимое дедушкиного сундука, но он остался у Честера. С другой стороны, Честер богат и хочет помочь.
Рэнди зовет охранника и требует встречи с адвокатом Алехандро. Енох Роот на несколько секунд совершенно затихает, потом вновь уходит в спокойный сон человека на своем месте.
Рабы
Живые люди пахнут по-разному, сгоревшие — все одинаково. Идя за армейскими ребятами в темноту, Уотерхауз дышит осторожно — боится уловить этот запах.
Воняет по большей части маслом, мазутом, окалиной, сернистым душком жженой резины и взорванных боеприпасов. Уотерхауз, успокоившись, полной грудью вбирает гарь, выдыхает и тут-то, разумеется, ловит запах паленого мяса и понимает, что этот бетонный остров, помимо всего прочего, — крематорий.
Он идет вслед за армейскими ребятами по закопченным туннелям, пробитым в конгломерате бетона, кирпичной кладки и камня. Когда-то дожди и волны проели в скале пещеры, испанцы расширили их киркой, кувалдой и порохом. Потом пришли американцы с кирпичом и японцы с армированным бетоном.
Они идут по туннелям, которые сработали как паяльная лампа — пламя отдраило стены, будто вода текла здесь миллион лет, на месте орудий и металлических шкафов серебристые лужицы. Стены по- прежнему пышут жаром, а поскольку климат на Филиппинах, мягко говоря, не прохладный, все взопрели еще сильнее обычного.
Другие коридоры, другие комнаты — как тихие заводи в огненной стремнине. Заглядывая в двери, Уотерхауз видит обугленные, но не сгоревшие книги, почерневшие бумаги рядом с раскрытыми шкафами…
— Минуточку, — говорит он. Сопровождающий оборачивается, когда Уотерхауз, пригнувшись, уже проходит в низкую дверь, за которой что-то привлекло его внимание.
Это массивный деревянный шкаф, почти целиком превращенный в уголь, как будто шкаф исчез, но осталась его тень. Кто-то сорвал дверцу с петель, и черное конфетти рассыпалось по всей комнате. Шкаф полон резаной бумаги; она по большей части сгорела, однако, запустив руку в золу (медленно! Здесь еще многое не остыло), Уотерхауз извлекает почти целую пачку.
— Что это за деньги? — спрашивает армейский.
Уотерхауз вытаскивает верхнюю купюру. На ней японские иероглифы и портрет Тодзио, на обороте надпись по-английски: «ДЕСЯТЬ ФУНТОВ».
— Австралийская валюта, — говорит Уотерхауз.
— Что-то не похоже на австралийскую. — Армейский парень щурится на Тодзио.
— Если бы нипы победили… — Уотерхауз, пожав плечами, бросает пачку десятифунтовых билетов в мусорную свалку истории, потом выходит в коридор, по-прежнему сжимая единственную купюру. Под потолком уже протянули гирлянду электрических лампочек; их свет отражается в лужицах, похожих на пролитую ртуть — орудия, пряжки ремней, стальные шкафы и дверные ручки, все расплавилось во всепоглощающем пламени, а теперь снова застыло.
Мелким шрифтом на купюре напечатано: «ИМПЕРСКИЙ РЕЗЕРВНЫЙ БАНК, МАНИЛА».
— Сэр? Что-то случилось? — спрашивает армейский. Уотерхауз понимает, что надолго задумался.
— Идемте, — говорит он и сует купюру в карман.
Прилично ли захватить с собой эту банкноту? Брать сувениры можно, мародерствовать — нет. Значит, допустимо брать деньги, если они ничего не стоят. Настоящие — нельзя.
Любой, кто не склонен анализировать все до энной степени, сразу скажет, что эти деньги ничего не стоят: японцы не захватили Австралию. И уже не захватят. Значит, банкнота — всего лишь сувенир?
Наверное, да. Она не стоит бумаги, на которой напечатана. Но если бы Уотерхауз отыскал настоящую австралийскую купюру и прочел мелкий шрифт, там тоже было бы название какого-то резервного банка.
Два куска бумаги, оба солидно выглядят, на обоих напечатано «ДЕСЯТЬ ФУНТОВ» и название банка. Один — ничего не стоящий сувенир, другой — законное платежное средство. Что за черт?
Суть в том, что одним заявлениям на кусках бумаги люди доверяют, другим — нет. Они верят, что можно принести настоящую австралийскую купюру в Мельбурнский банк, просунуть в окошко и получить золото или серебро — или хоть что-то — взамен.
Доверие доверием, но его надо подкреплять, во всяком случае, если хочешь иметь стабильную валюту. Иногда полезно и впрямь держать в подвале чертову кучу золота. Во время эвакуации из Дюнкерка, когда англичане ждали, что их не сегодня-завтра захватят немцы, они выгребли весь свой золотой запас, погрузили на линкоры и пассажирские лайнеры и перевезли через Атлантику в банки Торонто и Монреаля. Таким образом они удержали бы свою валюту, даже если бы немцы вошли в Лондон.
Японцы вынуждены играть по общим правилам. Конечно, можно запугать покоренный народ до потери пульса, но трудно приставить человеку нож к горлу и сказать: «Изволь поверить, что эта бумажка стоит десять фунтов стерлингов». Он, возможно, и скажет, будто поверил, но не станет вести себя так, как если бы верил. А если люди не будут так себя вести, то не станет и валюты, работники не будут получать жалованья (их можно обратить в рабов, но все равно придется платить надсмотрщикам), экономика развалится, и вы не сможете добывать сырье, ради которого завоевали страну. Чтобы экономика работала, нужна валюта. Когда кто-то приходит в банк с вашим казначейским билетом, вы должны иметь возможность расплатиться с ним золотом.
Японцы все планируют досконально. Уж кому это знать, как не Уотерхаузу: последние года два он читает расшифровки их сообщений по двенадцать-восемнадцать часов в сутки и знаком с японской дотошностью. Он знает, как ре-мажорную гамму, что японцы продумали поддержку имперской валюты — и не только австралийской, но и новозеландской, новогвинейской, филиппинской, гонконгской, китайской, индокитайской, корейской, маньчжурской…
Сколько золота надо, чтобы убедить людей в ценности своих бумажных денег? И где его хранить?
Они идут вниз по каким-то лестницам и наконец оказываются в удивительно большом помещении. Если они в чреве острова, то это червеобразный аппендикс или что-то в таком роде. Помещение круглое, стены местами гладко-волнистые, местами расширены чем-то вроде кайла. Они прохладные, и воздух в комнате тоже.
Внутри стоят длинные столы и не меньше тридцати стульев. Уотерхауз осторожно принюхивается, боясь учуять запах мертвечины, но его нет.
Все ясно. Они в центре скалы. В помещении только один вход. Никакой тяги — никакого эффекта паяльной лампы, — поэтому ничего не сгорело. Пламя обошло это место стороной. Воздух густой, как холодная подливка.
— В этой комнате нашли сорок погибших.
— От чего они погибли?
— Задохнулись.
— Офицеры?
— Один японский капитан. Остальные рабы.
До начала войны слово «раб» было для Уотерхауза таким же устаревшим, как «медник» или «лабазник». Теперь, когда фашисты и японцы возродили эту практику, оно звучит на каждом шагу. Странная штука — война.
Его глаза уже привыкли к тусклому освещению. На всю пещеру горит одна двадцатипятиваттная лампочка, стены поглощают почти весь свет.
Уотерхауз видит на столе прямоугольные предметы, по одному перед каждым стулом. Войдя, он принял их листки бумаги. Часть из них и впрямь листки, но теперь, присмотревшись, он замечает, что в основном это пустые рамки с разбросанным внутри произвольным узором кружков.
Уотерхауз отыскивает в кармане фонарик и щелкает переключателем. Возникает косматый желтый конус, в котором клубится и перетекает маслянистый дым. Уотерхауз идет вперед, разгоняя дым рукой, и
