чтобы эффектно снять парящих на фоне неба прыгунов с шестом…
– А как вы снимали бег на стометровку? – полюбопытствовал штандартенфюрер. – Я просто потрясен этими кадрами. Неужели загнали на дорожку стадиона автомобиль?
– Нет, конечно. Это были все-таки Олимпийские игры, а не съемочная площадка Лени Рифеншталь, – улыбнулась режиссер. – Вся сложность состояла в том, чтобы снимать незаметно, не мешая и не отвлекая спортсменов. Загнать автомобиль нам бы никто не позволил. Мы просто придумали катапультировать камеру одновременно со стартом бегунов.
– И кто ее потом ловил? – искренне удивился Меер.
– Камеру? Никто. А зачем? – снова пожала плечиками Лени. – Важна была отснятая пленка, а она хорошо предохранялась специальными футлярами.
– Интересно, сколько же вы аппаратов раскурочили…
– Не знаю. Не считала и не интересовалась, – женщина эффектно выпустила струйку дыма. – Я же говорю – в средствах меня не ограничивали. Какой режиссер устоит перед таким соблазном? Важен был результат.
– Насколько я знаю, фильм получил множество самых престижных призов, – проявил свою осведомленность Меер, – но это не то, чего ожидал от вас фюрер.
– Очередного пропагандистского гимна нацизму?
– А разве нет?
– Знаете, дорогой Курт, – Лени докурила, слегка опустила стекло и щелчком отправила окурок в темноту, – даже когда я снимала «Триумф воли», а это был тридцать четвертый год, никто не то что не заикался, а даже не помышлял о войне. Если помните, Гитлер тогда подчеркивал именно миролюбие Германии, призывал граждан к строительству и трудовой повинности. Возможно, в чьих-то головах уже тогда зрели планы этой кровавой мясорубки. И я даже думаю, что об этих планах вы, мой дорогой Курт, узнали гораздо раньше, нежели я. Но в тот момент мы жаждали возрождения нации, жаждали перемен, боялись коммунистов и безоговорочно, гипнотически верили речам Адольфа, – она грустно вздохнула и добавила: – В конце концов, сейчас это не имеет никакого значения. Я делала только то, что хотела. Любой режим – будь то наш, или коммунистический, или монархическая тирания – будет осужден политическим судом. А я, художник, – только своим. И у художника, мой милый Курт, иногда нет выбора.
– Выбор есть всегда, – рассудительно возразил штандартенфюрер. – В крайнем случае – вы могли отказаться.
– Отказаться снимать?! Вы в своем уме?! – неожиданно вспыхнула фройляйн Рифеншталь. – Какой режиссер откажется снимать? Да и зачем? Что он еще умеет делать? Вы ведь не эсэсовец-профессионал и вряд ли родились в черной форме? Не будь войны, вы вполне могли бы стать адвокатом, банкиром или еще кем.
– Скорее хозяином небольшой фабрики, – улыбнулся Меер.
– Вот-вот, – кивнула Лени. – Ваша теперешняя служба не есть верх профессионального совершенства – уж простите мне это мнение.
Штандартенфюрер только улыбнулся в ответ, а распаленная женщина продолжала:
– Вы думаете, великий Чарли Чаплин отказался бы снимать, окажись он на ту пору в Германии? Или пусть не Чаплин – он достаточно богат и вполне мог бы позволить себе ни черта не делать. Но любой другой режиссер с мировым именем – он мог бы позволить себе не снимать в Германии?
– Я думаю, в конце концов – он мог бы и уехать… – вяло возразил Меер.
– А если бы не мог? Почему итальянец Висконти, а у этого режиссера, поверьте моему опыту и чутью, большое будущее, снимает при Муссолини? Почему? Почему при Сталине творят Эйзенштейн и Довженко? И таких примеров – пропасть! У них есть выбор? Может, их за это следует подвергнуть обструкции?
– Сдаюсь, – обреченно произнес штандартенфюрер и плавно нажал на тормоз.
Впереди, в редеющей предрассветной темноте, преграждая дорогу, стоял черный «Мерседес» с эсэсовскими номерами. Рядом, на обочине, остановился грузовик. Несколько норвежцев, очевидно, шофер и пассажиры, стояли лицом к машине, подняв руки и положив их на борт. Чуть поодаль маячили четыре фигуры в черных мундирах со вскинутыми автоматами на изготовку. В свете фар появился человек в форме штурмбаннфюрера и жестом приказал машине Меера остановиться. Штандартенфюрер послушно притормозил и вышел из автомобиля навстречу офицеру.
Глава 22
Если бы в эти минуты фройляйн Рифеншталь могла догадываться, что произошло в ее съемочной группе, у нее было бы совсем не благодушно-игривое настроение. Как и всякая немка, Лени слыла педантом, но благодаря специфике профессии дотошность стала чуть ли не главной чертой ее характера. Такой же, пожалуй, заметной, как и величайший талант.
Будучи режиссером кино, Лени просто считала своим долгом интересоваться и знать обо всем, что происходит в подчиненных ей службах, – от личностных симпатий до вульгарных сплетен. Помимо всего прочего, фройляйн Рифеншталь отвечала за все материальные ценности, которые находились в ее группе. От перегоревшей лампочки до боевого оружия. Не впрямую, конечно. За небрежное хранение или пропажу в конечном счете рейхсмаркой наказывали бригадиров и кладовщиков, но под каждым актом проверки, списания или наказания стояла ее, Рифеншталь, подпись. Ни одному режиссеру не нравятся технические или материальные недочеты. Их стараются всячески скрыть, дабы вокруг работы не создавались нервирующие пересуды и проверки. Правда, это удается далеко не всегда и не всем.
Сейчас, когда группа после изнуряющих ночных съемок возвращалась домой, в двух грузовиках костюмеров обнаружилась пропажа пяти мундиров и, соответственно, полагающейся к ним фурнитуры.
Энтузиазма это вызвать никак не могло. После бессонной ночи работникам предстояло не сладко спать, а снова пересчитывать обмундирование, сверять подписи, выезжать на место съемки и в рыбачью деревню, где переодевалась массовка.
– Может, ты ошибся? – снова и снова пытал бригадир костюмеров своего подчиненного. – В кузове ведь как следует не посчитаешь. Тесновато.
– Надеюсь, – мрачно отвечал тот, в третий раз перебирая униформу.
– А что хоть пропало? – опять поинтересовался начальник.
– Да какая разница?! – в сердцах ответил костюмер. – Генеральский мундир или солдатский. Пропало – и все! А с этими списками не поймешь, кто сдавал, кто – нет. Непонятно даже, кто и что получал! На мои сто восемьдесят комплектов имеется только шестьдесят подписей…
– Что ж ты так неаккуратно записывал? – упрекнул подчиненного бригадир.
– Я?! – тот отшвырнул мундир и зло посмотрел на начальника. – А вы мне дали время оформить все, как положено? Кто мне приказал выдавать остатки, и пусть, мол, в дороге переодеваются?
– Это не я приказал, – пожал начальник плечами. – Это был приказ фройляйн Рифеншталь. Позвонили со съемочной площадки и велели выезжать, потому что там уже все было готово…
– Вот-вот! Площадку подготовили быстро, мы немного замешкались, а отвечать буду я!
– Да может, найдутся еще… – попытался как-то сгладить свою вину бригадир. По-хорошему, конечно, он не имел права допускать такого бардака при выдаче имущества и должен был настоять, чтобы выезд массовки режиссер отложил. Но не всякий отважится перечить грозной Лени…
– Похоже, пропали эсэсовские мундиры, – наконец резюмировал костюмер. – Вы пока не докладывайте фройляйн Рифеншталь, – он просяще глянул на начальника. – Пока вы будете спать, я сверю с записями все номера. Возможно, удастся установить, кто их получал. Пусть с воришки и спрашивают.
– Ладно, – кивнул бригадир. – Часа четыре тебе хватит?
– Вполне.
– Эту машину я отпишу в твое распоряжение. Никто не заметил, чтобы кто-то из статистов ушел со съемок в форме. Не видели, чтобы кто-то тащил какой-нибудь баул. Да и на кой этим рыбакам эсэсовская форма? Валяется, скорее всего, в той деревушке, где мы наряжали статистов.
– Очень на это надеюсь. Немилость Рифеншталь – штука скверная… Сам знаешь.
– Да уж, – вздохнул бригадир и добавил: – Я думаю, наша фройляйн сама сейчас забралась в тепленькую постельку и видит пятый сон. А может, она там и не одна! – он ехидно хохотнул. – Так что до обеда время у тебя есть.
Глава 23
