судетские немцы твердят: «Мы — чехи». Я разговаривал с одним эрзац-чехом, он не знал ни слова по- чешски. Фриц верен себе: он прикидывается то «старым коммунистом», то чехом. Он остается фрицем. Но подлинные чехи, но эльзасцы, но словены еще причинят немало хлопот германскому командованию.
Таковы фрицы этого лета. Не будем ни преуменьшать силу врага, ни преувеличивать ее. Дисциплина в германских частях еще не поколеблена. Сомнения фрицев пока ограничиваются вздохами и шепотком. Но я уже вижу брешь в той бетонной стене, которую можно назвать сознанием Германии. Наше наступление на Орел расширяет эту брешь. Мы не только освобождаем русские села. Мы не только уничтожаем тысячи захватчиков. Мы громим ту крепость, которую я назвал бы «душой Германии», если бы не боялся принизить слово «душа». Это чувствует каждый боец. Вот присел на пенек гвардеец-украинец, свернул, закурил и, глядя на фрица, с которым я разговариваю, лукаво подмигнул мне: «Фриц не тот…» С фрицами этого лета разговаривать так же трудно, как и с прежними — нет в них ни ума, ни совести, — но бить их стало легче.
Роль писателя
Третий год наш народ ведет войну против сильного и беспощадного врага. Эта война не похожа на былые войны. Германия преследует две безумные цели: уничтожение народов и уничтожение человеческого начала. История не знала подобного покушения на самое существо человека. Мы защищаем высокие идеи и наши города, наш строй и нашу землю, наш язык и наше будущее. Мы защищаем и нечто большее: справедливость, человеческое достоинство, красоту. Былые войны кончались переговорами, выкупом, перемещением границ. В той войне, которую ведет наш народ, нет ни для республики, ни для отдельного человека другого выхода, как уничтожение зла.
Прежде бывали страны и люди, остававшиеся и стороне от войны. Кто сейчас осмелится назвать себя нейтральным? Даже в дни затишья не затихает борьба: целятся снайперы, крадутся разведчики, падают сбитые самолеты, подводные лодки настигают транспорты, партизаны взрывают мосты. Фронт всюду: от «зоны пустыни» в Смоленщине до Рура, от Кубани до улиц Парижа, от Мурманска до Эпира, от Ленинграда до Сицилии. Война охватила мир. Война охватила и сердце каждого. В том, как работают женщины, подростки, в суровой нужде, в бессоннице, в ожидании, в гневе есть нечто еще невиданное: война продолжается в тылу. Она заполняет ночи. Она смещает мысли. Она не дает передышки. От нее никому не дано укрыться. Куда ты запрячешься, слепец? В Чили? И Чили воюет. В мир цветов или звуков? Но и музы в походе. На тебя глядит девушка. Она в Смоленске. Плачет ребенок. Он в Орле. Еще высятся своды киевской Софии. На тебе ответственность за жизнь ребенка, за державу, за красоту. Кто прежде воевал? Воля. Иногда страсть. Иногда рассудок. Теперь воюет совесть, и только тот, в ком нет совести, может назвать себя нейтральным.
Да позволено будет сказать, восстанавливая полузабытые слова, что мы, писатели, были и остаемся совестью народа. Многое дано писателю, многое с него и взыщется. Он отвечает не только за каждое свое слово, он отвечает и за свое молчание. Большие испытания проверяют природу таланта. Что придает силу писателю? Глубина и полнота чувств. Он вмещает страсти многих, страсти народа. Как Антей к земле, он припадает к душам. Вспомним роль писателя в прошлом веке. Строфы Пушкина и Лермонтова колебали трон. Наполеон Третий боялся поэта: на острове Джерсей жил Гюго и в нем — совесть Франции. Голос Льва Толстого потрясал мир. Истинный писатель не только описывает, он предписывает.
Накануне этой страшной войны многие писатели Запада забыли о своей миссии. Они соблазнились легкостью. Расплата была тяжкой. Во Франции, где ученые идут в первых рядах народа, где Сорбонна, не склонившись перед завоевателями, предпочла концлагерь лженауке, в гордой и свободолюбивой Франции некоторые писатели решили отойти в сторону, переждать, отмолчаться. Физик Поль Ланжевен идет в тюрьму, а поэт Поль Валери пишет стихи о красоте нарцисса — в этом приговор той литературе, которая отреклась от служения добру. Несколько дней тому назад престарелый Кнут Гамсун выступил на съезде фашистских журналистов с речью приниженной и злобной. Норвегия страдает, Норвегия борется, а первый ее писатель благословляет палачей. Как это случилось? Кнут Гамсун не был пророком, он был вассалом, и вассал переменил сюзерена. Я не хочу этими словами осудить всех писателей Запада. Когда итальянцы заняли Грецию, старейший и крупнейший ее поэт Костис Паламас отказался встретиться с победителями. Фашисты ему предлагали почет, издание собрания сочинений, дворец в Венеции. Костис Паламас в последней своей поэме проклял насильников, он завесил окна дома, выходившие на поруганный Акрополь, и умер непобедимым. Когда Испания сражалась против захватчиков, ее лучший поэт старый Антонио Мачадо отдал свой дар народу. Он ушел с республиканцами из оскверненной Испании и, перейдя границу, умер. Расстрелян немцами честнейший чешский писатель Ванчура. Огонь и кровь очистили литературу Европы от духоты, от плесени, от конформизма. Теперь и там нет нейтральных. Теперь есть только поэты- лакеи и поэты-герои. Между ними — кровь.
Война показала глубокую связь советских писателей с народом. Война стала жестокой проверкой совести каждого. Я не стану сейчас говорить о том, как ее выдержал тот или иной писатель. Ее выдержала наша литература. До войны не все понимали подлинную роль писателя. Мы опасались громких слов: призвание, вдохновение, творчество. Однако вне этих слов немыслимо понятие литературы. Грустно, когда писатель становится регистратором событий, комментатором комментариев, велеречивым пересказчиком. Увлекаясь терминологией, чуждой природе искусства, иные литераторы говорили о планировке романов по кварталам года. Они выезжали на сбор материала, как будто чувства людей — это ягоды в лесу или утильсырье. Они разбирали темы, как разбирают товары в универмаге. Они создавали иллюзорное представление о том, что писатель может писать всегда и про все. Однако искусство куда ближе к биологии, нежели к производству. Писатель заболевает темой. Он ее находит не только в переживаниях людей, но и в своем сопереживании — в себе. Лев Толстой говорил, что следует писать о чем-либо только тогда, когда нельзя об этом не писать. Я не побоюсь быть старомодным и напомнить, что все большие книги написаны кровью. Это стало ясным в дни войны. Писатели сделались необходимыми народу. К их голосу с волнением прислушиваются миллионы, и в мире, заполненном грохотом, громыханием танков, разрывами снарядов, ревом сирен, отчетливо слышен слабый человеческий голос — друга, совести, поэзии.
Как бы ни готовилось государство к войне, человеческое сердце не может быть к ней готовым. Нельзя себе представить войну накануне войны. Солдат, идя в бой, как бы видит мир впервые. Я напомню вам о наших юношах, о вере в братство, о книгах и мечтах довоенных лет. Когда враг напал на нашу страну, поднялся народ. Люди знали, что нельзя уступить насилию. Но в сердце каждого был хаос: твердь еще не отделилась от воды, свет от мрака. Писатели помогли народу найти себя. Они помогли каждому человеку прочувствовать до конца, осознать происходящее. Для того чтобы идти в атаку, мало разума, нужны большие чувства. Не будет преувеличением сказать, что войну поддерживает возмущенная совесть народа. Писатели помогли понять сущность этой войны, природу того зла, которое обрушилось на нашу страну.
Враг в тот памятный день, когда он напал на нас, для многих был абстракцией. Воспитанные на принципах человеческой солидарности, наши юноши часто пытались увидеть в насильнике насилуемого. Писатели помогли увидеть врага. Ненависть — это моральное оправдание войны. Мы ненавидим немцев не только за то, что они убивают беззащитных людей. Мы ненавидим немцев и за то, что мы должны их убивать. В этом основное отличие той войны, которую мы ведем, от былых войн. Тогда сражались между собой противники, обуреваемые теми же заблуждениями, увлекаемые схожими страстями. Тогда моралист мог найти себе место «над войной». Теперь моралист взял в руку винтовку, а место «над войной» занимает не Ромен Роллан, но Пьер Лаваль.
Когда мы говорим о презрении к врагу, мы вкладываем в эти слова большое моральное содержание. Дело, конечно, не в том, что зимой фрицы жалки, и даже не в том, что они легко переходят от наглости к подхалимству. Мы мало знали зарубежный мир. Германия многим представлялась страной философов и музыкантов, или краем спартаковцев, или показательным миром высокой техники, точных наук, урбанизма. Мы к тому же страдали некоторым фетишизмом материальной культуры. Нам трудно было сразу воспрезирать солдата, который вечной ручкой записывает в дневнике свои наблюдения. Между тем в
