«За исключением некоторых предместий Орлеан разрушен. Страшно глядеть! Вдобавок стоит ужасная вонь — здесь поработали наши пикирующие бомбардировщики».
На родине нашего вояку, утомленного покупкой ботинок и сувениров, ждет заслуженный отдых. Он едет в свой родной Магдебург. Там нет ни жареных кур, ни волшебного дома терпимости. Зато там ждет его хорошая арийская невеста по имени Эрика. Наш вояка отправляется с Эрикой в театр:
«Мы слушали оперу «Кармен». К сожалению, за десять минут до окончания спектакля — проклятая воздушная тревога. В результате три часа в бомбоубежище! Мне не везет!..»
Бедный Хорст — ему пришлось провести ночь с Эрикой в бомбоубежище! Что за нахалы англичане! То ли дело, когда пикирующие самолеты уничтожали Орлеан…
И вот новый год — 1941-й! Гитлер сказал, что этот год будет годом победы, но Хорсту не по себе. Все ему не нравится. Забыты и куры и Эрика. Он впадает в сомнения:
«Почему у меня не может взять верх спокойное, счастливое настроение? У всех солдат то же самое. Мы всегда чего-нибудь ищем. А что? Покой? Музыку? Любовницу? Я даже не могу сказать, что именно. Самое лучшее, когда спишь: тогда ни о чем не думаешь…»
Так начинается протрезвление. Всем этим воякам смертельно надоела война, хотя из них мало кто воевал по-настоящему. Хорст Шустер начинает думать, хотя в «памятке» немецкого солдата написано черным по белому: «Немецкий солдат никогда не думает, он повинуется». Тяжело для непривыкшего человека думать, и Шустер пишет:
«Нас медленно доводят до сумасшествия».
А Гитлер тем временем подготовляет очередной поход. Идет военная суматоха. Шустер пишет:
«Маршировать. Маршировать. Топаешь, как баран, и ничего не знаешь ни о положении, ни о целях. Это неправильно… Похоже на то, что опять что-то начинается. Одни говорят — Испания, другие — Ливия. Во всяком случае не на Англию…»
На месте Гитлера, прочитав такой дневник, я испугался бы — подумал, что унтер Шустер, посредственный человек, повторявший все глупости начальства, вдруг понял, что он «баран»!..
Гитлеровцы захватывают Балканы. Хорст Шустер сидит в тылу. Он упоен победами, он блеет, как баран. Но впереди его ждут горшие испытания.
12 июня Шустер со своей частью направляется в Восточную Пруссию. Они проезжают мимо деревень, населенных еще неистребленными поляками, и Шустер огорчен дурным отношением поляков к захватчикам. Наконец он в пограничной деревушке. Он чувствует — что-то надвигается. Ему не говорят что. Он пишет 16 июня:
«Атмосфера как-то сгущается. Мы перестраиваемся на военный лад. Где мы будем завтра?.. От нас до русской границы тринадцать километров».
Следующая запись короткая:
«22 июня. 2 часа 30 минут пополуночи. Нас разбудили. Вперед, в Россию!»
«Бараны» пошли…
Затем Шустер пишет под Двинском:
«Мы находимся в очень серьезном положении, так как русские на нас наступают…»
Следующая запись 5 июля:
«Мы много маршировали, мало спали. Только вчера нас, наконец, снова моторизировали. Русские нас угостили бомбами. Нашей роте пока что посчастливилось. Атмосфера опять сгущается, готовится что-то новое. Только весь вопрос — что именно?..»
Хорст Шустер, унтер-офицер 8-го полка 3-й мотомехдивизии, попал в плен. Он может сказать, что ему лично «посчастливилось». Он не ожидал такого благополучного конца. Одно дело есть во Франции жареных кур, другое — маршировать, когда на голову падают русские бомбы… Может быть, в плену Хорст Шустер задумается всерьез? Может быть, он поймет, как его обманывал Гитлер?
Немецкие солдаты даже не знали, против кого идут воевать… Это — автоматы с невестами и с пулеметами. Конечно, можно их очеловечить, научить думать, сделать из них людей. Но для этого нужно очень много бомб. Когда Хорсту Шустеру было хорошо, он ел курицу и кричал «ура». И впервые задумался, когда ему стало плохо. Поход на Советский Союз станет начальной школой для миллиона баранов.
17 июля 1941 года (Москва в эти дни)
Я принадлежу к поколению европейцев, которое видит не первую войну. Я был в Париже в 1914– 1917 гг., в России в эпоху гражданской войны, в Мадриде и Барселоне под немецкими бомбами. Я был в Париже, когда в него вошли германские дивизии. Я видел прошлой осенью унылый военный Берлин. Я знаю, как искажает война лицо и душу городов. Может быть, поэтому я не могу наглядеться на Москву — я горд ее выдержкой. Все понимают, как велика угроза, — нет ни беспечности, ни хвастовства. Но нет и страха. Суровые, спокойные лица.
Стоят невыносимо жаркие дни. Люди одеты по-летнему.
У женщин много хлопот: затемнили дома, оклеили стекла матерчатыми полосками. Все проходят занятия по противовоздушной обороне. В домах дежурства жильцов. Повсюду мешки с песком. Москва готовится, и «хейнкели» не застанут ее врасплох.
Одной из первых забот было отослать детей подальше от крупных центров. Один за другим уходят поезда с детьми. Уехали школы, детские дома. Вот поезд с детьми писателей, вот другой — с детьми железнодорожников. Кажется, не видал я города, где было бы столько ребятишек, они вместе с воробьями заполняли гомоном московские переулки. Теперь воробьи остались без товарищей.
С детьми уехало много матерей, не связанных работой с Москвой. Знакомый печатник вчера мне сказал: «Работать легче — отослал моих в деревню. Если прилетят немецкие стервятники, не будет мысли: а что с ними?..»
Старикам советуют уехать в провинцию, в деревню. Некоторые уехали. Другие обижаются. Один старичок мне сказал: «Какой же я инвалид? Я могу что-нибудь охранять. Вот возьму и поймаю парашютиста — увидишь».
По улицам проходят ополченцы. Это подлинная гражданская армия. Таких на парад не выведешь… Но они полны решимости, им не страшны испытания. Вот, может быть, ключ к выдержке Москвы: этот город много пережил — сорокалетние знавали и артиллерийский обстрел домов, и голодные годы. Их нелегко запугать.
Сегодня ввели продовольственные карточки. Впервые Москва их узнала в эпоху гражданской войны, вторично — в годы первой пятилетки. Теперь — нормы большие. Люди говорят: «Всего не заберешь…» Нет ни удивления, ни суматохи.
В немногих открытых летом театрах играют патриотические или антифашистские пьесы. Зрители подчеркивают аплодисментами монологи героев. У зрителей муж, брат или сын сейчас на другом театре — военных действий.
Испытание сблизило всех. Прежде в трамвае москвичи частенько ругались. Теперь не услышишь обидного слова. Вечером все стоят или сидят возле домов, обсуждают события, рассказывают: «От мужа открытка с фронта…» Черные окна — город ночью кажется пустым, но в нем миллионы сердец бьются горем, гневом, надеждой…
Коричневая вошь
По дороге плелись французские крестьяне, согнанные немцами с земли. Увидев их, горожанка сказала: «Злые люди», — она показала на беседку, где закусывали немецкие офицеры. Тогда старый крестьянин сердито сплюнул и ответил: «Это не люди! Это — вошь! Коричневая вошь!»
На крестьян Европы обрушилось неслыханное горе, хуже мора, хуже засухи, хуже смерти — пришли
