вообще не стоял (не только потому, что «коней на переправе не меняют»). Что же касается идеи заменить Сталина Гитлером, то она не была широко популярной даже среди эмигрантских антагонистов советского режима.
Война отчетливо делится на две части: пору сокрушительных поражений 1941 и 1942 годов и пору неостановимого наступления, начавшуюся в 1943-м. Именно 1943 годом датируется неприкрытый переход политики Сталина от завещанного интернационализма к банальному шовинизму. И, одновременно с этим, в советской пропаганде вновь вспыхнуло восхваление вождя, заметно увядшее было в начале войны. Читатель заметит это и по статьям Эренбурга. Хочешь не хочешь, но он принимал участие в укреплении сталинского культа — разумеется, не так грубо, бесстыдно и бездарно, как большинство участников этого процесса, но тем не менее. Все его важные статьи, прежде чем появиться в газете, печатались на хорошей бумаге и отвозились Сталину. Вождь был личным цензором писателя, о чем тот знал. Это обстоятельство помимо воли влияло на текст; что касается фраз о самом Сталине, то, как бы наивно это ни выглядело, писались они не без расчета, что, прочтя, Сталин задумается и, глядишь, захочет сказанному соответствовать. В годы «оттепели» Эренбург как-то заметил, что, умри Сталин в 1945-м, возможно, победа в войне списала бы все его предвоенные преступления. Потому что хотя диктатор, разумеется, не был великим военным стратегом (хотя он нередко умел выслушивать своих маршалов и даже соглашаться с их предложениями), но в массовом сознании и в СССР, и за границей победу в войне связывали именно с его именем. Даже теперь, через 50 лет после его смерти, избавившей страну от близкого краха, уже старые, но не знавшие войны и не участвовавшие в ней люди таскают на митингах его портреты и думают, что это он победил Гитлера.
Почему именно Эренбург стал первым публицистом Отечественной войны? То, что это воспринималось так, подтверждает хотя бы записанный писателем Саввой Голованивским эпизод: была в Союзе писателей узкая встреча с нашим послом в Лондоне И. М. Майским, на которой он, заговорив о военной работе Эренбурга, заметил, что в годы войны «существовало только два человека, влияние которых можно было сравнивать: имя одного — Эренбург, второго он не назвал, как видно испугавшись собственной идеи — сравнивать…»
Почему же именно Эренбург?
Три причины связаны с самим Эренбургом: 1) он
Остальные причины были связаны с положением в СССР, каким оно сложилось в 1939 году, когда запретили всякую антифашистскую пропаганду. Виновниками Второй мировой войны пропаганда именовала «империалистических агрессоров» Францию и Англию, объявивших войну дружественной СССР Германии. Советские граждане, так не думавшие, помалкивали; средний обыватель считал, что Сталин лучше его разбирается во всем. Идеологически разоружив аппарат, Сталин лишил к началу войны пропагандистскую машину антифашистской прививки. Но Эренбурга, в отличие от его коллег, 1939 год застал не в Москве, а в Париже. С весны 1939-го его не печатали. А в сентябре Эренбург, еще не пришедший в себя от поражения Испанской республики (с 1936-го по 1939-й он был военкором в Испании), получил второй, сокрушающий удар — пакт Сталина с Гитлером, после чего фюрер оккупировал одну европейскую страну за другой. Положение Эренбурга становилось безнадежным: в Москве его ждал неминуемый арест, а на победу Франции над Гитлером надежд почти не было. 14 июня 1940 года гитлеровцы вошли в Париж. Советский паспорт временно ограждал Эренбурга от гитлеровской расправы, но как Сталин выдавал Гитлеру немецких антифашистов, так и Гитлер охотно помог бы коллеге. Заходя в кафе, где победители свободно болтали о дальнейших военных планах, Эренбург понял: они ждут приказа «На Россию!». Это давало ему шанс. Советский консул в Париже организовал его проезд через Германию под чужим именем. В Москве Эренбург немедленно написал Молотову, но — увы: эта информация Кремль не заинтересовала (однако Сталин решил пока Эренбурга приберечь).
В Москве писателя встретили холодно; ему оставалось ждать (меньше года). Он писал очерки о падении Франции (их иногда печатали в «Труде»), начал роман «Падение Парижа»; за три недели до войны удивил друзей прогнозом, который сбылся точно 22 июня. В этот день Эренбург написал первую военную статью. Ее не напечатали (команды сверху не было, а сами редакторы еще не понимали, что началась другая жизнь). 25 июня вторую статью Эренбурга напечатал «Труд», а на следующий день — уже две его статьи появились в «Известиях» и в «Красной звезде». Так началась бессменная четырехлетняя война Ильи Эренбурга — его статьи появлялись почти ежедневно в «Красной звезде», иногда в «Правде», изредка в «Известиях» и «Комсомолке», еще реже в «Труде»; о масштабе его огромной, зачастую тоже ежедневной, работы для зарубежной печати знали лишь близкие и те, кому положено.
Эренбург работал на износ, без выходных — а ему было за 50. Не меньше полутора-двух тысяч статей написал он за войну (полную библиографию составить нелегко). В работоспособности ему уступали и молодые, в таланте публициста — все.
Статьи Эренбурга были подчинены одной цели: помочь стране победить врага. Для этого необходимо было вооружить население ненавистью к фашистам. Презрительным, издевательским тоном гневных фраз Эренбург избавлял от страха перед врагом. Наиболее одурманенные классовой теорией читатели в первые дни войны думали, что немецкие пролетарии, оказавшись на территории первой страны социализма, тут же повернут оружие против эсэсовцев. Статьи Эренбурга не оставляли камня на камне от классовых ожиданий. Именно с его подачи слово «немец» тогда стало синонимом слова «фашист». Так еще никто не писал и так еще думали не все. Вот книжка «Мы не простим», подписанная к печати 7 октября 1941 года, когда немцы стояли у Москвы. Рядом со статьями Эренбурга и Гроссмана («Фабрика убийц» и «Коричневые клопы») заметка «Чувствительность и жестокость» Федина, хорошо помнившего Первую мировую войну, интернированного в Германии и полагавшего, что немцы всё те же: вместо короткого «убей немца!» он неторопливо объясняет бойцам: «Мы знаем уязвимость чувствительного места в психологии врага. Мы будем ранить это место все более ощутимо и болезненно» и т. д. Поэтому, когда газеты доходили до наших окопов, бойцы читали не Федина.
К такому накалу и стилю работы не были готовы и сталинские аппаратчики; сама постановка пропаганды была из рук вон плохой. 3 сентября 1941 года Эренбург писал секретарю ЦК по идеологии Щербакову: «Мне пришлось убедиться в том, что вражеская пропаганда доходит до широких кругов населения (листовки, «слухи», исходящие от агентов противника). Мне кажется, что необходима контрпропаганда. Нельзя оставлять без прямого или косвенного ответа инсинуации врагов. Приведу пример: в городе говорят о том, что немцы отпускают людей из Смоленска в Москву, не причинив им вреда. Этих людей якобы видели и т. д. Необходимо это опровергнуть и высмеять. По-моему, желательна статья русского с именем (Шолохова или Толстого) об евреях, разоблачающая басню, что гнев Гитлера направлен только против евреев… Наконец, я хочу указать, что статьи, объясняющие военное положение, как, например, статьи в «Красной звезде» о боях за Смоленск и Гомель, зачитываются до дыр. Почему таких статей не печатают центральные органы? Я решаюсь обратить на все это внимание после многих бесед с рабочими на заводах, с ранеными в госпиталях, с интеллигенцией».
Так же скверно обстояло дело и с корреспонденциями для Запада. В том же письме Щербакову сказано и об этом: «По предложению [начальника Совинформбюро] т. Лозовского я согласился писать корреспонденции для иностранной печати. За полтора месяца я отправил около семидесяти телеграмм в американское агентство «Оверсис» и в две лондонские газеты «Дэйли геральд» и «Ивнинг стандарт». Работа эта чрезвычайно неблагодарная: чтобы «опередить» спецкоров, находящихся в Москве, нужно давать что-либо недоступное для иностранных корреспондентов. Никаких сведений (информации), никакой помощи от Информбюро я не получал. Приходилось делать все самому. Как я неоднократно указывал т. Лозовскому, мои корреспонденции, проходя двойную цензуру (военную и политическую), регулярно искажались, причем товарищи занимались не только содержанием моих статей, но даже их литературным стилем. Это, помимо всего прочего, задерживало отправку телеграмм… Слушая лондонское радио, я знаю, что англичане информированы больше, нежели сведения, которые можно взять из наших газет — я говорю и о положительных факторах (уничтожение немцев на левом берегу Днепра, наши контратаки вокруг Смоленска и пр.), поэтому, передавая им информационный материал, очень трудно дать что-нибудь новое… Я едва справляюсь, и без телеграмм за границу, с работой. Кроме ежедневной работы в «Красной звезде»
