теперь они задумались над своими чувствами, и эти чувства стали глубже. Прежде они искали внешнего объяснения для своей любви. К чужеземному они порой относились то с необоснованным пренебрежением, то со столь же необоснованным преклонением. Теперь они знают, что родину любишь не за то или за это, а за то, что она — родина. Так скромное деревцо становится более прекрасным, нежели все рощи эдема. Можно видеть свои недостатки: от этого родину не разлюбишь, от этого только захочешь исправиться, возвысить себя и страну.
На войне нам открылась история, ожили страницы книг. Герои прошлого перешли из учебников в блиндажи. Кто не пережил двенадцатый год как близкую и понятную повесть? Какой комсомолец не возмущен развалинами кремля в Новгороде? Мы увидели, что наше молодое государство строилось не на пустом месте. Стойкость Ленинграда нас восхищает, его страдания требуют мести. Мы увидели дело Петра, построившего дивный город. Мы поняли, что без Петра не было бы Пушкина и что без Петербурга не было бы путиловцев, которые в темную осеннюю ночь открыли путь к новой эре.
Столкнувшись с варварством фашизма, мы почувствовали все то ценное и большое, что было добыто народами России четверть века тому назад. У нас сын пастуха читал Гегеля. Как он должен смотреть на немецкого «философа», который превратил философию в справочник по скотоводству? С каким омерзением мы слушаем рассказы немецких пленных, этих кретинов, которые нам рассказывают, что у них «социализм» и что они приспособили для работы вместо лошадей поляков или французов!
Ненависть может слепить. Наша ненависть — это прозрение, она помогла народу созреть, вырасти. Мы были гуманистами, ими мы и остались. Мы не потеряли нашей веры в человека. Мы только узнали, что есть подделка под людей, что гитлеровец — это эрзац человека. Было время, когда мы жалели немцев, даже посылали хлеб голодным обитателям Рура — в трудные для нас годы. Многие из нас не учитывали ни исторических традиций Германии, ни психологии немцев. Мы создали образ немца по своему подобию, и когда немцы напали на нас, наш добрый народ все еще верил, что фашисты гонят немцев, что обманутый немец скоро крикнет: «Гитлер капут». Мы действительно слышим эти слова — их говорят пленные, когда они превращаются в жалких подхалимов. Но мы знаем, что это не обманутые, а обманщики. Война взрастила в нас не только ненависть к немцам, но и презрение. Этим чувством мы можем гордиться: ведь немцы одержали немало побед, они проникли в глубь нашей страны, И все же мы их глубоко, искренно, страстно презираем. В этом сказалась душевная зрелость нашего народа. Мы вовсе не склонны пренебрегать военной техникой или стратегией Германии. Мы можем учиться у немцев воевать. Но мы не станем учиться у них жить. Для нас они — двуногие звери, в совершенстве овладевшие военной техникой.
Мы ценили героизм испанского народа, но многим из нас трудно было понять, что полуграмотный испанский крестьянин культурнее берлинского профессора. Теперь это поняли все. Мы увидели немцев, которые ведут дневники, у которых дома пишущие машинки и патефоны, которые по внешнему виду напоминают цивилизованных европейцев и которые оскорбили бы нравственное чувство любого обитателя Сандвичевых островов. Бойцы их разжаловали в «фрицев», этим сказано все — не люди, а фрицы. Нас не обманут больше внешние признаки культуры. Мы теперь знаем, что важно не только количество и внешнее качество печатных издания, но и содержание печатаемого, что города Германии с чистыми улицами, с хорошо оборудованными больницами, с просторными школами являются заповедниками грубого и отвратительного варварства. Конечно, мы не отрицаем значения материальной культуры, но мы теперь увидели, что без духовного богатства такая культура быстро вырождается в одичание.
Зрелость каждого фронтовика сделала нас сильными. Мы потеряли большие пространства. Второе лето принесло нам много горя. И всё же можем сказать, что теперь мы сильнее, чем 22 июня 1941 года, — сильнее сознанием, разумом, сердцем. Когда мы пели «Если завтра война», мы многого не понимали. Мы очистились от беспечности, от самообольщения, от косности. Мы еще не добились победы, но мы созрели для нее.
Мы порой думаем, как трудно будет залечить раны, отстроить разрушенные города, наладить мирную жизнь. Это мысли о потерянном. Вспомним о приобретенном и скажем себе, что человек, который вернется с фронта, стоит десяти довоенных. По-другому люди будут и трудиться и жить. Мы приобрели на войне инициативу, дисциплину, внутреннюю свободу.
Прекрасно будет первое утро после победы. Мы узнаем, что мать спокойно спала. Письмоносец снова станет деталью жизни. Жена обнимет героя. Замолкнут сирены. Вечером вспыхнут яркие фонари и на улице Горького и на Невском. Наш флаг взовьется над многострадальным Киевом. Может быть, в тот день будет итти дождь или падать снег, но мы увидим солнце и синее небо. Россия, первая остановившая немцев, с высоко поднятой головой, сильная, но мирная, гордая, но не спесивая, снимет с плеча винтовку и скажет: «Теперь — жить».
Личное дело
Недавно трое военных встретились с одним иностранным журналистом: ленинградец, украинец, сибиряк. Журналист спросил: «Каковы, по-вашему, цели войны?» Ответил ленинградец: «О целях войны достаточно ясно сказал товарищ Сталин. Мне хочется вам сказать про другое. Вначале война и мне представлялась только государственным делом. Но вот весной я узнал, что моя жена умерла в Ленинграде. Понятно? Теперь война — это мое личное дело. Мои цели? Убить как можно больше немцев». Украинец поглядел на журналиста и начал: «У меня в Чернигове осталась…» Он не кончил и только махнул рукой. Сибиряк молчал. Я знаю, что его два брата убиты на фронте, он поклялся за них отомстить.
«Убей немца» — эти слова давно перешли со столбцов газеты на листки писем. Их пишет мать. Их пишет наивными каракулями ребенок, Их пишет с тоской и надеждой любимая женщина, и боец, перечитывая эти слова, даже в лютый мороз чувствует на своем лице горячее дыхание.
Страшно, развернув газету, прочитать о судьбе близких людей. Сколько воинов Красной Армии, отрезанных от своих семей, смотрят на лист газеты как на письмо! Старший лейтенант Григорий Андреевич Дайнека мне пишет:
«Я прочитал корреспонденцию „На белорусской земле“. У меня сердце кровью обливается. Немцы пришли в Рудобелку. Они согнали в клуб 210 жителей, и они всех сожгли. Они замучили Надю Михайловскую, отрезали груди, выкололи глаза. Они бросили в огонь жену Самутина. Это все мои друзья. А в моей родной Карпиловке они сожгли в сарае 700 женщин и детей. Нет больше любимца народа доктора Чернецкого. Немцы его сожгли. Нет больше красавицы Елены Гапанович. Немцы ее сожгли. Мне страшно об этом писать. Там сожгли и мою любимую. Я хочу сказать, что жив наш белорусский народ. Вот мое слово — отомстим! Скажите бойцу: если не перебьем немцев, они сожгут и его любимую. Скажите ему: если трудно станет в наступлении, пусть вспомнит Елену Гапанович — и сразу станет легче. Общее наше горе и общая судьба. У меня теперь большое горе, но я не теряю бодрости. Знаю — мы идем на запад. Мы скоро придем…».
Далеко от лесов Белоруссии до Азовского моря. Но вот еще одно письмо — оно рождено дневником немца Фридриха Шмидта, который в Буденновке пытал и убивал девушек. Фридрих Шмидт 26 февраля пометил, что он бил нагайкой девушек, и добавил: «Особый интерес привлекла красотка Тамара». Мне пишет летчик Иван Ефимович Голуб: «Моя Буденновка… Там я родился, там вырос. Мне трудно писать — я очень волнуюсь. Тамара — это моя девушка, с ней я мечтал построить мою жизнь».
Фридрих Шмидт был трусом. 13 марта он записал: «Никогда мы еще не переживали в Буденновке такого страшного дня. Русский бомбардировщик сбросил осветительные ракеты, а затем 12 бомб…» Летчик Голуб пишет: «Это были мои бомбы. Я своими руками ввинчивал взрыватели. Они не отказали. Много сотен бомб сбросил уже мой самолет. А теперь… Бомбить, бомбить и бомбить!»
Издалека можно говорить об ответственности, о грядущей судебной процедуре, о международном праве. Нам трудно ждать. Нам нельзя ждать. Совесть не мирится с ожиданием. Сердце не терпит промедления. Воин Красной Армии, ты — истец. Ты — судья. Тебя облек доверием народ. На тебя с надеждой смотрит оскорбленная Россия. Иди и суди! Иди и карай!
