Он вытер рукавом лоб и тихо говорит мне:
– Может быть, все-таки можно на фронт?..
сентябрь 1936
Ночью на дороге
Удушливый зной испанского лета. Голая рыжая земля. Деревушки сливаются с камнями. Только на колокольнях, как огонь, – лоскуты кумача. Дома без окон: жизнь прячется от неистового солнца. Дорогу то и дело перерезают баррикады из бочек, из мешков, из деревьев, из соломы. На одной приторно улыбается ангел барокко, на другой паясничает пугало в поповской мурмолке. Крестьяне требуют документы. Некоторые не умеют читать, но все же подолгу вертят бумажонку, любовно разглядывая печать. На овине надпись: «Мы свернем шею генералу Кабанельесу»{65}. Раскрыв рот, крестьянин льет в него тоненькую струйку драгоценной воды. Потом дает кувшин мне:
– Пей, русский!
У него старое охотничье ружье. Он стоит один на [95] посту среди зноя и тишины. Его сыновей расстреляли фашисты.
Мы едем на фронт. Но где фронт? Этого не знает никто. Каменная пустыня Арагона.
– Кто дальше? Наши? Они?
Крестьяне отвечают патетично и сбивчиво. Они проклинают фашистов и суют нам меха с вином. Они требуют винтовок, и ребята, подымая кулаки, кричат: «Они не пройдут!» На каждом перекрестке мы спрашиваем:
– Дальше кто?
– Наши.
– Нет, – они…
Один крестьянин с голой грудью, на которой белели выжженные солнцем волосы, ткнул вилами в воздух:
– Дальше – война.
Исчезли деревни. Нагромождение камней кажется доисторической архитектурой. Быстро спустилась ночь. По черному небу текут зарницы, и, как гром вдали, грохочут орудия.
Вдруг наша машина остановилась: баррикада. Напрасно мы ищем людей. Мелькнула тень и тотчас скрылась. Кто-то испуганно крикнул:
– Пароль?
– «Бдительность всех».
(Мы не знаем пароля; неуверенно, но настойчиво повторяем старый и чужой пароль.)
Мой спутник вытащил револьвер.
– Что случилось?
На скале люди: они в нас целятся.
Дружинник, который сидел рядом с шофером, выругался. Оставив винтовку, он идет к камням.
– Черт возьми, да это наши!
Крестьяне весело смеются:
– А мы думали – вы фашисты… Мы лежим здесь шестую ночь – караулим фашистов.
– Где теперь фронт?
Они не знают, что ответить: для них фронт повсюду. Холодный ветер. Крестьяне завернулись в клетчатые одеяла.
– Идите спать.
– Спать нельзя – мы сторожим.
Они говорят о своей жизни. В деревне было четыре фашиста. (Старик перечисляет всех четырех по имени и [96] каждый раз горестно сплевывает.) Помещик-маркиз жил в Мадриде. Управляющий портил девушек. Священник, убегая, потерял возле мельницы крест и брошку с изумрудами.
Старик ворчит:
– Каждый камешек стоит сто песет… А ты знаешь, сколько нам платил управляющий? Пятьдесят сантимов в день. Мясо мы ели только на свадьбах… А теперь…
Он жадно сжал дуло ружья.
– Молотилку взяли, все взяли – по списку.
В воскресенье они приехали. Один в штатском крикнул: «За святого Иакова!» – это их пароль. Они убили Рамона. Они убили двух мулов. Но мы стреляли – видишь оттуда… И они убрались восвояси.
Крестьяне разобрали баррикаду. Старик дружески хлопает меня по спине:
– До Бухаралоса двенадцать километров. Пароль: «Все ружья на фронт».
Из темноты вынырнул мальчишка. Протирая кулаком сонные глаза, он кричит:
– Они не пройдут!
Может быть, это сын Рамона…
Снова каменная пустыня, ночь и тени, они стерегут жизнь.
сентябрь 1936
В Толедо
Война страшна. Еще страшней игра в войну. На главной улице надпись: «Военная зона. Ходить без оружия строго воспрещается». На площади Сокодовер, перед развалинами Алькасара, кружится плешивая собака. Гостиница, где я жил весной, распотрошена снарядами; на изогнутом полу трясется кровать. Возле мешков с песком, в соломенных креслах или в качалках, сидят дружинники. Над некоторыми раскрыты большие зонтики. Дружинники слушают радио: военные сводки, танго. Потом они хватаются за винтовки и стреляют, не глядя куда. Треск. Звон стекла. Пуля ударила в вывеску «Перманентная завивка». [97]
Есть в городе улицы, которые живут двойной жизнью. Одна сторона под обстрелом фашистов – это «военная зона», на другой – солдаты любезничают с девушками, играют ребята, старухи шьют и вяжут.
В Толедо много гидов. Они показывают туристам дом, где жил Греко, или древнюю синагогу. Теперь они ходят по улице с винтовками. Но по привычке они еще ищут глазами иностранцев и, завидев французского или английского журналиста, дружески советуют:
– Заверните налево – оттуда прекрасный вид на Алькасар.
По черепицам старого дома я пробрался на чердак. Битое стекло, гильзы, кукла. Отсюда Алькасар как на ладони. Это – тяжелое мрачное здание. Его стены искромсаны снарядами. Фашисты сидят в подземной части крепости.
Напротив Алькасара – бывший госпиталь Сайта-Круса. Фашисты по нему стреляют. Они обезобразили портал – гордость испанского Возрождения. Внутри госпиталя – музей. Под снарядами падают статуи. Я видел в музее Христа, пробитого пулями фашистов. Киноварь на его ребрах казалась свежей кровью. Когда я вышел из госпиталя, я увидел не киноварь – кровь на рубашке сына булочника, маленького Хосе; фашисты его подстрелили, когда он нес матери воду.
В столовой, где обедают дружинники, кто-то написал на стене: «Товарищи, охраняйте иностранцев!» – Толедо (даже умирая) не хочет забыть, что он город туристов. На дверях церкви Сан Томе налепили бумажку «Собственность народа», и внутри церкви по-прежнему извиваются святители Греко.
Я слышал, как кричат женщины, которых фашисты заперли в подземельях Алькасара. Одни говорят, что они рожают, другие, что они потеряли рассудок.
В городе мало молока. Возле молочных – старые жестянки, ведерца или камешки; их кладут женщины, чтобы пометить свое место в очереди. Ни разу я не видел, чтобы женщины ссорились – чей это камешек?.. В гараже, среди винтовок, мехов с терпким вином и старых молитвенников, советский плакат: «Корова каждому колхознику». Кто знает, как он попал в Толедо?..
В казарме щит с фотографиями заложников: женщины, дети. Над ними написано: «Берегите их, товарищи, – это наши». [98]
– Говорят, завтра будут бомбить Алькасар…
– Нельзя – там жена Хуанито…
Никто не знает, сколько в Алькасаре заложников, но все только и говорят о них.
Один француз сказал мне:
– Все-таки защитники Алькасара герои.
