щедро расходует свои силы. Республиканцы тем временем впервые создают мощные резервы. В этом залог возможной победы, несмотря на все трудности теперешнего положения.
Силы фашистов доходят до 450 тысяч. Однако далеко не все свои части фашисты решаются кинуть в бой. Мобилизованные крестьяне – плохие солдаты. Их пробовали было рассовать по наваррским дивизиям, – это было еще в декабре, – тогда прославленные дивизии стали сразу нестойкими, мобилизованных пришлось отослать в тыл. В боевых действиях участвуют только ударные группы фашистской армии: наваррские дивизии, корпус «Марокко», наконец, итальянцы. Все эти части целиком сосредоточены в Леванте. Мадридский фронт стал тем, чем был в первый год войны Арагонский фронт: час-два в день вялой артиллерийской перестрелки. В Эстремадуре республиканцы время от времени производят успешные атаки, которые тревожат противника. Наступления республиканцев в северной Каталонии не дали прямых результатов. Они все же заставили противника подбросить туда резервы. Следует отметить роль, сыгранную 43-й дивизией, которая два месяца сражалась в тылу у противника, защищая горный район Синка – три долины, сорок вершин, тридцать деревушек. Фашисты, желая во что бы то ни стало ликвидировать этот республиканский островок, бросили к Биельсу четыре дивизии под командой генерала Сольчага, 60 германских самолетов. Конечно, это только небольшой эпизод войны, но он показателен. В первый год войны фашисты были стойкими солдатами, а республиканцы – толпой, охваченной энтузиазмом, но не способной на серьезное сопротивление. Фашисты тогда гордились защитниками Алькасара или Овьедо. Второй год войны дал иные примеры: капитуляцию Теруэля, с одной стороны, двухмесячную борьбу 43-й дивизии – с другой. Это дает нам [262] право с надеждой на лучшие времена ждать третьего года этой жестокой войны.
Артиллерия республиканцев выросла. Разумеется, интервенты по-прежнему подвозят в Испанию тяжелые орудия, и нелегко военной промышленности Испании – ей от роду год – бороться против германской индустрии. Теперь, более чем когда-либо, республиканские артиллеристы могут потягаться с фашистскими. В боях возле Балагера и Тремпа артиллерийский огонь впервые нанес врагу большие потери.
Высокое качество республиканских самолетов, мужество республиканских летчиков известны всему миру. Несмотря на численный перевес, в последних воздушных боях фашисты неизменно терпят поражения. Я могу напомнить хотя бы поражение над Люсеной 9 июня, когда фашисты потеряли два бомбардировщика и семь истребителей, в то время как республиканцы потеряли всего три истребителя. Все республиканские летчики спаслись. Один из них был ранен, это – восемнадцатилетний сын председателя совета министров Ромуло Негрин. 13 июня четырнадцать республиканских истребителей вступили в бой с шестьюдесятью шестью фашистскими самолетами и сбили один вражеский.
В последних боях выдвинулись новые командиры. Мы знаем давно Модесто, Кампесино, Листера, Галана, Мера{121}. В Леванте отличился командир корпуса, один из лучших композиторов Испании – Густаво Дуран. Показал боевые способности молодой командир корпуса Тагуэнья{122}. Всей Испании теперь известен отважный командир 43-й дивизии Бельтран.
Необходимо отметить, что дивизии, которые по старой памяти можно назвать «анархистскими» (в которых большинство бойцов – сторонники Национальной конфедерации труда), никак теперь не могут быть названы анархическими: порядок, дисциплина, выдержка.
Фашисты могут сейчас праздновать взятие небольшого губернского города. Они могут также гадать, как им пополнить бреши в ударных частях. Мобилизовать население? Это прежде всего опасно: крестьяне могут повернуть [263] винтовки против интервентов. Остается один выход: просить Муссолини о доставке новых итальянских дивизий. Однако это смутит Лондон и Париж. Притом это выведет из себя фалангистов, которые и без того возмущены «засильем иностранцев». Да и судьба Кастельона не решает судьбу войны. Между Кастельоном и Сагунто – сорок километров садов, каменные заборы, дома. Эту территорию легко защищать. Кроме того, побережье здесь – узкая долина, легко пристреливаемая артиллерийским огнем. Война в Леванте только начинается.
Я никак не хочу поддаваться иллюзиям. Вполне возможно, что сообщения различных телеграфных агентств о боях в городах фашистской Испании преувеличены. Вполне возможно, что испанские патриоты по ту сторону окопов еще ворчат, а не стреляют. Это вопрос времени, выдержки, нервов. В каждой войне бывают такие фазы, когда политика оттирает на второй план стратегию. Сейчас стойкость республиканской армии определяет и крен в международной политике, и позицию фалангистов. Если продвижение фашистов удастся в течение ближайшего времени приостановить, – это будет означать подлинную политическую победу республики.
Я не прибавлю сейчас ничего о героизме бойцов. Я много о нем писал, слова телеграммы вряд ли могут передать эти сухие глаза, эти улыбки раненых, эту уверенность в победе. Да и весь народ таков: под бомбами, изголодавшийся, измученный. Один боец вынимает две папиросы: «Нам выдали. Если в других частях нет, дай товарищу»… Курево здесь редкое счастье. Бойцы из окопов шлют хлеб ребятишкам соседней деревни. Вчера во время ночной бомбежки одна старая женщина усмехнулась: «Ничего они не добьются», – простоволосая, сгорбленная женщина, в городе, где много развалин и много свежих могил.
Барселона, 16 июня 1938
Кто они?
Вчера я провел весь день с итальянскими и немецкими летчиками, взятыми в плен. Конечно, они не похожи один на другого. Имеются среди них и обманутые дураки, и [264] циничные убийцы. Итальянцы болтливы, легкомысленны, благодушны. Повторив наспех несколько заученных фраз, они переходят к девушкам или к погоде. Немцы методичны, пропаганда дошла до их кишок, до их ногтей, до их мозолей. Одно сближает всех – простаков и фанатиков, неаполитанцев и пруссаков: они приехали в Испанию, чтобы воевать против испанского народа, или, как они говорят, чтобы «помочь испанскому народу», но никто из них ничего не знал и не знает об Испании, никто не читал испанских писателей, никто не заинтересовался прошлым этой земли, никто даже не полюбопытствовал, какой в ней строй. Один сказал мне, что Асанья – анархист, другой заверял, что Сервантес – генерал.
Это не те люди – голодные, измученные двумя годами войны, которые, купив на Рамбле книжку, жадно ее читают в окопе или в полутемной комнате Барселоны. Это не «красная чернь», как изволил выразиться один из немецких летчиков. Это люди с высшим образованием, гордость двух империй.
Джино Поджи – веселый, смышленый юноша. Ему двадцать два года. Сын адвоката. Он учился в коммерческом техникуме. Потом его призвали на службу, зачислили в авиацию. В декабре 1937 года Джино на аэродроме в Болонье проверял приборы. Было это вечером. Ему сказали: «Завтра утром ты вылетишь в Рим, а потом…» Джино не успел даже попрощаться с родителями. Из Рима – на Майорку, оттуда в Севилью, потом в Логронью. На аэродроме было тридцать итальянских бомбардировщиков. Командовал всеми полковник Винтинчелли, который у себя на родине именуется Купини. Итальянцы усердно бомбили открытые города.
«Скажите, это вам по душе – убивать женщин?»
Джино качает головой:
«Мы все говорили, что это – безобразие. Даже полковник Винтинчелли говорил, что это – безобразие».
Джино морщит свой детский лоб: «Мне прежде жилось хорошо, и я ни о чем не думал. Когда человеку хорошо, он не думает. А теперь…»
Это не абруццкий пастух, это студент из Болоньи. Но я вижу, как в его глазах появляется блеск, и я – свидетель рождения первой мысли в голове этого двадцатидвухлетнего младенца. Он вдруг говорит: «А кто правит?.. Несправедливость…» [265]
Гейнцу Клавери двадцать три года, на вид ему не больше восемнадцати. Берлинец. Курчавый, светлоглазый подросток. Отец его санитар, мать больна. Дома жили плохо. А тут еще пригрозили, что продадут с торгов крохотный домик отца. Гейнц был наборщиком. Но книги не пушки, и в Германии много безработных наборщиков. Пришлось менять ремесло. Гейнц записался на вечерние курсы и стал радистом. Потом ему предложили: «Хочешь в Испанию?» Дело было не столько в возвышенных идеях генерала Франко, сколько в пятидесяти марках, которые Гейнцу дали авансом. Уезжая, он ничего не сказал старикам: боялся их огорчить. На немецком пароходе он добрался до Лиссабона, его направили в Бургос. Ему уплачивали ежемесячно сто пятьдесят марок. Политика его никогда не занимала. Он не читал газет. У него
