подвержен распаду. В противоположность тенденции к упадку должен существовать некий творческий принцип: активное семя, тонкий дух. Невообразимо малые его количества, действующие в несравнимо больших объёмах безжизненного инертного вещества, производят сильнейшие, даже чудесные преобразования, которые я называю общим словом «вегетация». Так же как общий принцип тяготения проявляется бесчисленными способами — в приливах, орбитах планет и траекториях пуль, — так и все, кто знает, куда смотреть, увидят вегетативный принцип в самых разных местах. Возьмём пример, о котором мы беседовали раньше: летательный аппарат, сделанный из искусственных мышц, будет механическим устройством и, полагаю, рухнет, как дохлая птица. Если такой аппарат полетит — для чего он должен чувствовать каждое колебание воздуха и правильным образом отзываться, — я вынужден буду в конечном счёте приписать это действию некоего вегетативного принципа. Однако Даниель правильно считает, что тот же принцип относится и к таким вещам, как души, чудеса и некоторые особо глубинные и дивные химические превращения.
— Но считаете ли вы, что в конечном счёте действует некая физическая субстанция — то, что можно увидеть и потрогать?
— Да, считаю, и я её ищу. Более того, я думаю, что знаю, где искать.
Тут Исаак повернулся, чтобы гневно взглянуть на Даниеля, но принцесса этого не увидела, потому что смотрела на Лейбница.
— Барон фон Лейбниц, — проговорила она, — можно ли примирить ваш взгляд со взглядом сэра Исаака?
Лейбниц вздохнул.
— Неловко сказать. Мне всё это представляется последними тыловыми боями доброго христианина, отступающего перед натиском механической философии.
— Вы кардинально заблуждаетесь! — вскричал Ньютон. — Есть механическое, и есть вегетативное. Я изучаю и то, и другое.
— Вы уже уступили половину поля боя механическому.
— Это не уступка, сударь. Или вы не читали мои «Начала»? Существует механический мир, и его описывает механическая философия.
— Доктор Уотерхауз скажет, что механическая философия описывает не половину, но всё, — произнёс Лейбниц. — Я придерживаюсь противоположного взгляда, согласно которому всё вегетативно, а то, что мы считаем механическим, есть лишь внешнее проявление процессов, совершенно не механических.
— Мы ждём внятного объяснения, — сказал Исаак.
— Философы механического склада разбивают всё сущее на атомы, которым приписывают свойства, на их взгляд рациональные, то есть механические: массу, протяжённость, способность соударяться и слипаться, исходя из чего пытаются объяснить притяжение, души и чудеса. Такой подход приводит их к затруднениям. Я же разбиваю всё сущее на монады и приписываю им свойства, которые некоторые назвали бы присущими душе: способность воспринимать, осмысливать свои перцепции, решать и действовать. С помощью монад несложно объяснить всё, представляющее такое затруднение для атомистической философии — всё, что вы записываете в разряд вегетативного, включая нашу способность мыслить, решать и действовать. Однако трудно объяснить то, что в атомистической философии до идиотизма просто и очевидно. Например, пространство и время.
— Пространство и время! Два мелких упущения, которых никто, вероятно, и не заметит, — проворчал Ньютон.
— Позвольте сказать, что ваша концепция пространства совсем не так логична, как представляется на первый взгляд, — начал Лейбниц, явно выпаливая первый залп очередного длинного аргумента. Однако прежде чем он успел продолжить, дверь отворилась. На пороге стоял Иоганн фон Хакльгебер, весьма выразительно держа в руках письмо. За спиной у него, прижав к губам кулак, расхаживала Элиза.
Принцесса Каролина посмотрела Иоганну в глаза и склонила голову набок. Она не сказала «Я же просила меня не беспокоить», но слова эти угадывались так ясно, что все повернулись к Иоганну, ожидая немедленных извинений. Однако тот лишь поднял брови и не двинулся с места.
Каролина закрыла глаза и вздохнула. Ньютон, Лейбниц и Уотерхауз посторонились, пропуская её к двери. Все они разом поняли, что столь значимым могло быть письмо лишь от одного человека: Каролининого тестя, ещё не венчанного короля Англии.
— Доктор Уотерхауз, пожалуйста, возьмите на себя роль моего рыцаря и доведите это дело до конца, — сказала принцесса и вышла.
— Трудноватая задача, — проговорил Даниель, когда дверь за нею затворилась.
— Отнюдь, — возразил Ньютон, — если только вы отдадите мне Соломоново золото.
— Еврей, состоящий на службе у царя… — (Даниель не хотел произносить имя «Соломон» из боязни вызвать у Исаака всплеск хилиастических чувств), — определил, что первая партия карт была изготовлена из золота с более чем обычным удельным весом, и распорядился, чтобы все следующие карты делали из того же металла. Кара за ослушание будет неумолимой и по-русски жестокой. Если б не это, я охотно обменял бы золото на обычное, ибо не верю в его особые свойства.
— Тогда как вы объясняете своё воскрешение Енохом Роотом в 1689-м?
— Что?! — изумился Лейбниц.
— Или, — продолжал Исаак, — из всего написанного Гуком за целую жизнь вы не поверили только этим словам?
— Гук пишет, что Енох дал мне какое-то лекарство, и оно помогло.
— Помогло?! Ну и умеете же вы приуменьшить, Даниель!
— Это могло быть что-то… или ничего. Известны случаи, когда якобы умершие люди оживали через несколько минут.
— Я терпеть не мог Гука, — сказал Исаак, — но даже я признаю его самым внимательным наблюдателем из всех, когда-либо живших на земле. Неужто я поверю, что он не сумел отличить живого пациента от умершего?
— Я вижу, что вы тверды в своём убеждении, так какой смысл спорить?
И Ньютон, и Лейбниц расхохотались.
— Что тут смешного? — спросил Даниель.
— Вы заставили нас спорить несколько часов кряду! — воскликнул Лейбниц. — А теперь, когда перед вами поставили трудный вопрос, вы говорите, что не видите в нём смысла.
— Мне нужен лишь маленький образчик, Даниель, — сказал Ньютон. — Не забывайте, что я много лет искал исчезающе малые следы этого вещества в образцах с огромной примесью других, в том числе низких, металлов. Мои методы близки к совершенству. Я не прошу брусок, только унцию или меньше — ошмёток…
— Я сказал вам, что пробирщик Петра взвесил всё до последней унции. Они все учтены. Я могу попросить у него разрешения взять маленький образец, но…
— Нет, — сказал Исаак. — Думаю, открывать свои карты ни мне, ни вам не с руки.
Тут Даниель внезапно вспомнил про кольцо у себя на пальце, подарок Соломона, выплавленный из кусочков того самого золота. Холодок пробежал вверх по руке к затылку, однако Даниель не шелохнулся и не сказал ни слова, надеясь только, что Исаак не заметит, как он весь покрылся мурашками.
— Исаак, — произнёс кто-то. Даниелю пришлось поднять глаза и убедиться, что говорит и впрямь Лейбниц: так невероятно было, что немец назвал Ньютона по имени, без «сэр».
— Готфрид, — отвечал Ньютон неопровержимо.
— Тридцать семь лет назад я приехал сюда инкогнито, чтобы предложить вам союз. Это было через два года после того, как я разработал исчисление бесконечно малых, только чтобы понять, что всего лишь шёл по вашим стопам. Мне подумалось, что у нас могут быть и другие общие интересы и что, объединившись, мы достигнем большего и быстрее. Даниель меня поддержал.
— Я отлично помню и случай, и случника, — сказал Исаак, — и его слабость к игре с лучинами.
Острота ранила тем больнее, что Исаак прибегал к ним исключительно редко. Даниель ощутил страшную тяжесть в правой руке — как будто кольцо тянуло её вниз или от пережитого за день волнения с ним случился удар. Он сунул отяжелевшую руку в карман штанов и опустил голову.
— Тогда вы не хуже меня помните, что лучина вспыхнула ненадолго, только чтобы вновь погаснуть, —
