Никто не обменялся с ней ни словом. Хироко долго сидела на постели, думая о Питере. А на следующее утро они узнали ответы на все вопросы.
В половине десятого по времени Сан-Франциско президент Рузвельт обратился к конгрессу Выступление заняло шесть минут, в нем президент предлагал объявить войну Японии. Он заявил, что японцы предпочли не только «игнорировать переговоры с их правительством и императором страны, направленные на поддержание мира в Тихом океане, но и намеренно спланировали атаку и разбомбили не только наши военные базы на Гавайских островах, но и Малайю, Филиппины, атолл Уэйк, Гуам, Мидуэй и Гонконг». Атака в Тихом океане совершилась бурно и стремительно. В сущности, война была уже объявлена днем раньше, и теперь Рузвельт лишь хотел, чтобы конгресс подтвердил это. За исключением одного воздержавшегося, конгресс проголосовал единогласно, и к часу дня все документы были подписаны. В ответ к концу дня Япония объявила войну и США, и Великобритании. Америка наконец вступила в войну.
Но прежде чем были разорваны все официальные связи, японский консул из Сан-Франциско передал Таку телеграмму от Масао. Отец хотел, чтобы Хироко пробыла в Сан-Франциско как можно дольше, если это возможно, — особенно теперь, когда Америка и Япония объявили друг другу войну. Масао чувствовал себя спокойнее, зная, что Хироко находится в Америке, и просил Така позаботиться о ней.
Кроме того, в телеграмме было сказано, что Юдзи поступил в военно-воздушные силы и что вся семья желает родственникам всего самого лучшего.
Для США этот день был не только «днем позора», как сказал Рузвельт, но и днем хаоса. Принадлежащие японцам банки, предприятия и газеты были конфискованы, как и рыболовные суда, даже самые мелкие предприятия потребовали закрыть. Было арестовано немало немцев и итальянцев, но больше всего пострадали японцы. Границы закрыли, транспорт прекратил движение, и Хироко так или иначе никуда не могла уехать. По всему Западному побережью была объявлена тревога, а в шесть сорок вечера сирена возвестила о воздушном налете. Все началось с того, что поступило донесение о приближении вражеских самолетов. Люди рассыпались в панике, женщины плакали, подвалы спешно переоборудовались в бомбоубежища, атака все не начиналась, и наконец сирены перестали выть. Все радиостанции прекратили передачу, и, несмотря на предосторожности, принятые в городах, впоследствии все поняли, что остров- тюрьма Алькатрас остался ярко освещенным, словно маяк.
Поздно вечером вновь взвыли сирены, а радиостанции опять отключились. Кроме всеобщей паники, и на этот раз ничего не произошло.
Третий сигнал тревоги был подан в половине второго ночи, и все опять бросились в убежища — в халатах и ночных рубашках, неся на руках детей, увлекая следом домашних животных.
В два часа тревогу отменили, а в три поступило донесение о двух приближающихся эскадрильях противника. Опять-таки эти самолеты никто не увидел и не услышал, хотя на следующий день генерал- лейтенант Джон Девитт настаивал, что они появились с авианосца, но никаких признаков этого судна так и не было обнаружено. Авианосец словно сквозь землю провалился, самолеты-призраки никто не видел, но многие слышали, и на следующий день заголовки газет пестрели сообщениями об угрозах вражеских атак и воображаемых налетах. К девятому декабря весь город изнемогал от усталости.
Следующей ночью страну вновь охватила суматоха — на этот раз не только Сан-Франциско, но и Нью- Йорк, и Бостон. Люди повсюду были перепуганы, угрозы японцев произвели ошеломляющее действие. Никто не мог выдержать постоянное напряжение от повторяющихся сигналов тревоги и сообщений о налетах — в особенности на Западном побережье, где генерал Девитт сумел запугать всех жителей до единого.
Два дня спустя, в четверг, Германия объявила войну США, а японские войска захватили остров Гуам. Казначейство США в Беркли приказало закрыть все предприятия, принадлежащие японцам и конфискованные еще в понедельник. После того как это распоряжение было выполнено, в США не осталось ни одного предприятия, владельцем которого был бы японец.
Эти события отразились и на жизни Хироко. Она почти не покидала свою комнату, соседки избегали ее усерднее, чем когда-либо прежде. Одиннадцатого декабря ее вызвал к себе декан. Хироко не сомневалась, что после недавних новостей ее выгонят из колледжа, и была изумлена, когда исключения не последовало. Декан отнесся к ней на удивление по-доброму, сказал, что не считает Хироко причастной к недавним событиям, — подобно американцам, пострадавшим при бомбежке, Хироко всего лишь невинная жертва. Декан сказал, что вся страна переживает тревожное время, заметил, что до него доходили слухи о том, как недоброжелательно относятся к Хироко студентки, но Хироко так и не рассказала ни о провинностях Шерон Уильямс, ни о холодном презрении Энн Спенсер.
Декан предложил Хироко, как и предполагалось, покинуть колледж на время рождественских каникул вместе с другими студентками, а после Рождества снова вернуться.
— Уверен, к тому времени все уладится, и ты вновь возьмешься за учебу.
Всю неделю Хироко выходила из комнаты только на время экзаменов. Она даже ела в одиночестве, опасаясь встречаться со студентками в столовой. Но училась она прилежно, как всегда, — Хироко считалась в колледже одной из лучших учениц.
— Для всех нас наступило тяжелое время, особенно для девушек с Гавайских островов, — сказал декан. Таких студенток в колледже было только двое, никто в их семьях не пострадал, но каждый раз, видя Хироко, они были готовы разорвать ее. — Ты получила какие-нибудь вести о своих родных? — вежливо поинтересовался декан.
— Они хотят, чтобы я осталась здесь, — прошептала Хироко. — Отец не разрешил мне вернуться в Японию.
Значит, она напрасно считала месяцы и недели. Только этой ночью Хироко поняла, что, возможно, пройдут годы, прежде чем она сумеет вернуться на родину. При этой мысли на ее глаза навернулись слезы, и она благодарно взглянула на декана, который был так добр, что позволил ей вернуться в колледж после Рождества. В конце концов, она была врагом, и теперь ее могли запросто исключить. Всю неделю она читала в газетах статьи о преступлениях «подлых япошек», и это причиняло ей немало мук.
— Рождество будет трудным для всех нас, — грустно произнес декан. У каждого ушел в армию кто- нибудь из родных или близких. Мало кого из жителей страны не коснулась война. — Но в новом году ты сможешь со свежими силами взяться за учебу, Хироко. Мы будем рады видеть тебя. — Декан поднялся и пожал Хироко руку, а выйдя в коридор, Хироко обнаружила, что вся дрожит. Она по-прежнему могла учиться!
Ее не исключили! Хироко с удивлением ощутила, что обрадовалась этой новости. В отличие от студенток по крайней мере преподаватели не относились к Хироко так, словно она лично разбомбила Перл- Харбор.
Вечером она уложила вещи, чтобы на следующий день вернуться в Пало-Альто Впервые за четыре дня Шерон и Энн тоже появились в комнате и стали собираться и впервые со дня трагедии в Перл-Харборе переночевали здесь же. Дважды за эту ночь всем им пришлось спускаться в подвал по сигналу тревоги. Каждую ночь наблюдатели передавали донесения о вражеских самолетах, движущихся к побережью, о подводных лодках, готовых атаковать патрульные прибрежные суда. Но ни самолеты, ни авианосцы ни разу не материализовались — как и подводные лодки с торпедами.
Единственным следствием многочисленных тревог была паника.
На этот раз Такео сам приехал за Хироко, и она испытала невыразимое облегчение, увидев дядю и тетю Рэй. Неделя прошла для нее в непрекращающихся муках, никто из соседок не попрощался с ней и не пожелал счастливого Рождества.
Усевшись в машину с родственниками, Хироко расплакалась не могла сдержать радости при виде их.
— Это было ужасно, — произнесла она по-японски.
Каждый раз, заговаривая теперь с ними, она забывала про английский. Обычно дядя и тетя не обращали на это внимания, но на этот раз Рэйко резко заявила, что Хиреко должна говорить только по- английски.
— Но почему? — изумилась Хироко. Она знала, что тетя понимает ее, а английский теперь давался ей с особенным трудом.
— Так надо, Хироко, как бы трудно тебе ни было. Мы вступили в войну с Японией, — печально, но твердо объяснила тетя. — Тебя могут принять за шпионку.
— Пожалуй, это уж слишком, — улыбнулся ей дядя Так, считая, что на этот раз жена зашла чересчур
