Легкая победа казалась колдовством, чудом: все выиграли пять миллионов в необычайной лотерее. Не ружья, но крохотные бюллетени спасли народ. Десятки лет голосование было скучным обрядом: не все ли равно, кто пройдет – радикал-социалист или левый республиканец? Но эти выборы были особенными; они родились на улице, среди камней и крови шестого февраля, среди красных флагов демонстраций. Надежда на перемену не только министерства, но и своей маленькой жизни в этот майский вечер охватила всех. На других площадях и дальше – в прокопченном Лилле, в веселом Марселе, в молчаливом, черством Лионе, на побережье океана, на склонах Альп – миллионы сердец взволнованно бились.
– Виар Огюст. Избран…
Пьер закричал так громко, что Аньес, смеясь, зажала уши. Его возглас подхватили другие. Но Пьеру это показалось недостаточным. Он ревниво сказал:
– Когда проходит коммунист, они кричат куда сильнее…
– Тесса Поль. Избран…
В ответ несколько человек неуверенно крикнули:
– Да здравствует Народный фронт!
Аньес сказала:
– Пойдем. Я на ногах не держусь…
Они дошли до Бульваров и сели на террасе маленького кафе. Кругом люди чокались, поздравляли друг друга.
– Аньес, как ты можешь не радоваться?
– Чему? Что выбрали Тесса? Да, конечно, этот подлец хлопотал за меня… А я не радуюсь.
– Дело не в Тесса. Это деталь. Важно, что победил Народный фронт.
– Ты ведь знаешь, как я к этому отношусь. Для меня жизнь – как раз то, что ты называешь «деталями».
– Тесса?
– Нет. Прямота, честность.
Пьер был слишком утомлен событиями дня, чтобы спорить. Он только покачал головой и отдался шумливой радости проходивших мимо людей.
За соседним столиком сидели солдаты; они подвыпили и кричали:
– Полковник наложит в штаны…
– Да, теперь их приберут к рукам…
– Ты что – завтра в Страсбург?
– Послезавтра утром. Там теперь, брат, сезон. Немцы все время что-то строят, видно как на ладони… Орудия поставили, прямо на город…
Пронеслись газетчики:
– Экстренный выпуск. Полная победа Народного фронта!
Аньес попросила:
– Если можно, поедем в такси. Я совсем расклеилась.
Дома она сразу легла.
– Что с тобой? Простудилась?
Она едва заметно улыбнулась.
– Нет… Да ты не волнуйся, я не больна. Так должно быть… Не понимаешь?.. Вот глупый!
Пьер наконец-то понял. Он запрыгал по крохотной комнатушке.
– Вот это замечательно! И чтобы узнать в такой день!.. Да он у нас будет чудесным, увидишь! Обязательно – он! Может, тебе принести чего-нибудь? Лекарство? Апельсины?
Она засмеялась:
– Ничего не нужно. Садись сюда. Вот так…
Она приблизила его глаза к своим и руками отгородилась от света.
– Так мы совсем одни…
Она улыбалась: ей было легко и спокойно.
Под окном раздалось: «Это есть наш последний…» Беднота Бельвилля подымалась по горбатым улицам к себе, в темные зловонные дома. Сегодня люди увидели сказку: не любовь американской красотки, не феерию на сцене плохонького районного театра, нет, сказку о них самих: кто-то сражался за Бельвилль и победил; теперь они будут счастливы!
– «…И решительный бой…»
Аньес вдруг вспомнила солдат в кафе. У того, что рассказывал про Страсбург, были розовые пушистые щеки, как у ребенка… Аньес нахмурилась. Ее близорукие глаза стали еще беспомощней обычного.
– Скажи, Пьер, войны не будет?
– Нет.
– И потом?..
– Ни теперь, ни потом. Никогда!
15
Победа Народного фронта взволновала обывателей: говорили о надвигающихся забастовках, о кризисе, о беспорядках. Дамы испуганно шушукались: «Моя прислуга сразу обнаглела!» Лавочники прятали продукты. Крупные чиновники снисходительно поясняли, что не будут повиноваться новым министрам: «Это калифы на час». Бретейль предложил «всем честным французам» украсить свои дома национальными флагами и тем протестовать против Народного фронта. На некоторых улицах одни фасады были украшены трехцветными флагами, другие красными, и казалось, что не только люди – камни готовы броситься друг на друга. В финансовых кругах царила растерянность; поговаривали о крупных налогах на капитал, даже о национализации банков. Капиталисты спешно переводили деньги в Америку.
Только Дессер сохранял спокойствие. «Как вы можете работать в такое время?» – спросил его знакомый банкир. Дессер ответил: «Расскажите мне, чем Блюм отличается от Capo? У меня слишком грубая натура, чтобы разобраться в подобных нюансах».
Узнав, что Виар назначен министром, Дессер решил поговорить с ним по душам: это – дети, они могут наделать глупостей… Он позвонил Виару: «Мне давно хотелось ознакомиться с вашим собранием картин…»
Выступая на митингах, Виар не раз называл имя Дессера; говорил, что Дессер – тип беззастенчивого дельца. Однако, узнав о предстоящем визите, Виар с гордостью подумал: «Дессер все же выбрал меня!» Он не помнил своих обличительных речей; он жил теперь, как подросток, которому все внове. Не прошло и недели, как он стал министром, но он не только иначе рассуждал, он иначе улыбался, иначе клал ногу на ногу: все его мысли, жесты, слова были подчинены новому положению.
Дессер, тот помнил все, но он был равнодушен к обидам, как и к похвалам: он презирал слова. Он поздравил Виара:
– Дорогой друг, я счастлив увидеть вас на этом посту.
Натянутость исчезла перед картинами. Виар сразу понял, что Дессер разбирается в живописи. Они приятно побеседовали о голубом периоде Пикассо, об Утрилло, о рисунках Матисса. Разглядывая наброски Модильяни, полные тревожных предчувствий, Дессер сказал:
– Поразительно, как в статическом искусстве выражается крайность, даже чрезмерность…
– Я люблю это и у старых мастеров: у Греко, Сурбарана.
Дессер вынул изо рта трубку, обдал собеседника едким дымом (он курил дешевый черный табак) и вдруг сказал:
– Теперь вам придется от этого отказаться. Ничего не поделаешь, вы сами выбрали такую профессию. Я, например, могу быть азартным. Я поставил на вас, а для меня это – риск. Но вы не имеете права рисковать. У каждого искусства свои законы. Политика – это большие речи и маленькие дела. Я вас
