обнаружили (хотя он и был у них под носом), передвижные поисковые группы прочесывали окрестности, и произошла роковая встреча конкурентов. Первая группа полегла, вторая, обескровленная, ушла, оставив трупы. Почему оставила? Связи не было? От вертолета убегали? Как бы то ни было, а нужно было в темпе уходить. За телами вернутся, и тогда все начнется по новой.
Мужики обшарили павших. У каждого покойника (из черных) в рюкзаке имелась веревка (уж мне ли не знать про эту веревку?), на поясе – топорик в чехле. Забираем – радостно осенило догадливых. Рубить плавсредство чем будем? Ножами? А вязать?
Уходили в спешке: чуткое ухо Сташевича уловило гул мотора. Команды не потребовалось – мы дружно ринулись в чащу, ломая кусты и сухие ветки. Бежать предстояло километров пятнадцать...
Дыхание реки мы почувствовали задолго до ее появления. Воздух стал другим. Пропали ароматы хвои и брусники, появилась свежесть с легким гнилостным душком. Хвойные заросли сменились ивами, ивы – уродливым тальником в осоке. За тальником раскинулась мутно-серая гладь Хананги, неторопливо дрейфующая на северо-восток. Река напоминала нашу сибирскую Иню в среднем течении – метров семьдесят шириной, с частыми излучинами, обросшими тальником берегами. Никаких, на наше счастье, водопадов, порогов. В тех местах, где тальник отступал, обнажался метровый обрыв, оплетенный косматой травой. Намывные пляжи здесь почти отсутствовали: мы прошли по течению порядка километра, увязая по пояс в траве, пока в разрыве карликовых деревьев не обнаружили подходящую заводь с островками ряски над грязно-зеленой водой.
Усталость гнула. Хотелось упасть в воду и никогда не подниматься. «Я не буду ничего делать, – шептала Невзгода, – пока не высплюсь и не съем слона...» Я вторила ей, жалобно перечисляя мнимые и реальные болячки, решительно не позволяющие участвовать в возведении плавсредства. Но мужики не умолялись. «Спать будем на плоту, – без тени жалости заявил скотина Борька. – Но учтите, дорогие дамы, – кто не работает, тот не плывет. Предлагаю окунуться в реку – это снимет усталость. Не кривись, ласточка, река – дерьмо, согласен, но это экологически чистое дерьмо, без вредных примесей солей и металлов». – «Мужчины моются первыми, – добавил Турченко, – а вы идете в лес подбирать материал. Потом будете мыться, а мы – делать вид, что не подглядываем».
В итоге нам разрешили помыться первыми. Я сделала при этом два неприятных открытия. Первое – я стесняюсь Невзгоду; второе – Невзгода стесняется меня. Словно кто-то из нас – мужик. Мы нормально с ней общались, иногда улыбались, но неприятное ощущение не проходило. Причину этой зажатости определить было невозможно. Мы мылись в нижнем белье (мое французское со временем стало хуже нашего) – очень быстро и «отсель досель», стараясь не смотреть друг на друга. Я обнаружила еще одну неприятную штуку – от беспрестанного употребления репеллента кожа на лице стала сохнуть, шелушиться и кое-где уже потрескалась.
Невзгода поняла меня с одной гримасы.
– Возьми, – она протянула мне детский крем «Василек» на ромашках. – Не смотри, что в России делали, очень хорошо помогает.
Я не стала отказываться. Иногда от раздражающих болячек спасают самые неожиданные средства – в этом нет ничего абсурдного.
Пока мужики хлюпались в тине, я выстругала из тальника свистульку, спряталась в траве и принялась завлекать их монотонным факирским свистом. Первым на мои заманивания повелся Борька. В одной руке он держал трофейный топорик, другой застегивал штаны. Однако прошел почему-то мимо, целеустремленно глядя вдаль. За ним протащились Сташевич с Турченко. Последний небрежно покосился.
– Иди на берег, факир, верфь готовь. А потом к нам – будете бревна носить.
Дело двигалось очень медленно. Мы вышли на Ханангу без четверти восемь вечера и практически до часа пополуночи возились с плотом. Мужики посчитали, что халтурно получится само собой, поэтому делать надо качественно. Они бродили по прибрежному лесу, выискивая молодые сосенки, сантиметров десяти- пятнадцати в обхвате, и безжалостно их рубили. Мы с Невзгодой оттаскивали бревна на берег, где укладывали в ряд, точно покойников, чередуя тонкие и толстые концы. Когда количество бревен достигло тридцати, мужики сказали «ша». Началось самое непостижимое – увязка. Похоже, в прежней жизни никто из них строительством плотов не занимался. Оставались отрывочные воспоминания о босоногом детстве: когда-то, с пацанами с соседних дач... Но плотики их детства были маленькими, примитивными, а под рукой всегда имелся молоток с гвоздями. Сошлись на грубом решении: три бревна перпендикулярно настилу, и каждое бревно из последнего притягивается к поперечине. «Прекрасно, что у нас не одна веревка, а много маленьких, – прочел мини-лекцию Турченко. – Когда ослабнет одна, остальные будут держать, и плот какое-то время не развалится. До Магалая доплывем, дальше – не знаю».
Получилась кривобокая конструкция размером три на три. Не знаю, что сказал бы Тур Хейердал, увидев это произведение, но, думаю, он бы не обрадовался. Однако плот не рассыпался, держался на воде и в принципе всех нас выдерживал, невзирая на приличную усадку. Спас тальник – в связи с ограниченным количеством увязочного материала в ход пошли молодые побеги. Их переплетали косичками, образуя прочные связки метровой длины. «Нормально, – вынес вердикт Борька. – Какие сами, такие и сани». Сход со «стапелей» ознаменовался дружным вздохом облегчения. Сверху набросали еловых лап, подсыпали песочку. Садились по одному, на корточках пробираясь к середине. Сжимались и старались не шевелиться. Последним, утопив правый борт, вскарабкался Сташевич с длинным багром, который нарек заводней («Заводня применяется на лесосплаве», – осторожно заметил Турченко. – «А мы где?» – резонно фыркнул Сташевич).
– С богом, коллеги?
Расставив ноги, он отпихнул плот от берега. Плавно покачиваясь, сомнительная конструкция вышла из заводи и стала втягиваться на стремнину. Неужели поплыли?
– Ты неси меня, река-а-а... – растягивая гласные, несмело, как бы приглашая к сотрудничеству, пропел Борька.
Секунд десять продержалась пауза. Затем нестройный хор, кто в лес, кто по дрова, тихоголосо затянул:
– За крутые берега-а-а...
Спать уже не хотелось. Смена обстоятельств подействовала возбуждающе. Правда, не на всех. Борька со Сташевичем уже давили на массу, с головой зарывшись в мешки. Турченко клевал носом, сидя в турецкой позе с багром на коленях. По «железной» договоренности как минимум двое на плоту должны были бодрствовать. Один контролировал воздушное пространство, другой – речное. Слухачу вменялось в обязанность следить за гулом вертолетов, «кормчему» – при малейших признаках летающего объекта – уводить плот к берегу, под защиту кустов.
Время было позднее, вертолеты вряд ли летали, но кто их знает? Умным людям нетрудно поставить себя на наше место.
Ночная река завораживала необузданной дикостью. Природа спала мертвым сном. Светло, как в полдень, но безжизненно. Птицы, звери, насекомые расползлись по своим убежищам. Тишина – могильная. Лохматая растительность свисала в воду. Мы плыли, мерно покачиваясь, по центру стремнины, мимо подмытых берегов, мимо бесконечных тальниковых зарослей. Верхний ярус тайги стоял за тальниками – крутым уступом, неподвижный, мутный. За уступом рисовались новые уступы. Застывшее на западе солнце освещало тайгу странным светом – темной медью с мерцающей бледно-розовой каймой.
– Забытая временем, затерянная земля, – услышала я глухие слова и вздрогнула, потому что они потрясающе легли на мои мысли. Невзгода смотрела на меня странным немигающим взглядом. Без ненависти, опаски или пренебрежения. Я бы затруднилась передать характер ее взгляда. Возможно, с усталостью, когда все уже безразлично и тебе совершенно до сирени, кто перед тобой – друг или враг.
– Не спится? – сглотнула я.
– Спится, – ответила «разведчица». – Боюсь только спать.
– Почему?
Она перевела взгляд на воду.
