– Хорошая фамилия, – одобрил Борька, – боевая... – Покосился в мою сторону и еле слышно проворчал: – Подонок, однозначно.
– Слышь, народ... – начал было Усольцев.
– Народ на базаре, – перебил Боголюбов. От усилий совладать с болью у него обильно выступала испарина. – Хватит вам судачить, давайте думать, что делать будем.
Блохов извлек из-под куртки плоскую фляжку, отвинтил крышку и сунул майору.
– Прими, командир, тебе надо. Да хорошо прими, чтобы дошло. Спирт с водичкой, не нюхай. Да не морщись, водички там мало...
Что осталось после майора, разделили на всех. Одна лишь я, представив, что буду это пить, в ужасе затрясла головой.
– Нет, спасибо, отдайте мою долю остро нуждающимся.
Усольцев с Блоховым обтесали две сосновые плашки, сняли с Боголюбова верхнюю одежду и примотали бинтами к плечу (перелом оказался закрытым), соорудив таким образом подобие шины. Борька при этом не удержался и под нервный хохот погорельцев предложил мне приделать такую же на нос.
Точки зрения высказывались самые противоположные. Липкин предложил возвращаться в южном направлении: по его мнению, это хоть как-то говорило о нашей вменяемости. Я охотно к нему примкнула, аргументировав свое решение железной женской логикой: на юге народу всегда живет больше, чем на севере. Турченко то ли в шутку, то ли всерьез предложил не сусанить без толку – остаться на месте, срубить землянку, а на самой высокой сосне выбросить сигнал бедствия: например, его футболку ярко- канареечного цвета. Или дымить кострами. А еще лучше поджечь тайгу, тогда точно прилетят. Остальные упорно твердили, что надо идти на север. К аналогичному мнению склонялся и Боголюбов.
– Самолет все равно будут искать, – рассуждал он, кривясь от боли. – Не получив от нас вестей, к утру соберут новую экспедицию и начнут утюжить район севернее Медвежьего кряжа. Не думаю, что будут всерьез искать НАС. Для «галочки» пару дней полетают, но это дело безнадежное: они не знают, где мы потерялись, а вертолет мог упасть в любой точке на протяжении 400 километров. Костры не помогут. Постоянные дожди – замаемся поддерживать огонь. Да и подумайте головой: поиски пойдут под эгидой ФСБ, а зачем мы чекистам? Им нужен самолет, а остальными можно пожертвовать. Не умеют выживать – не надо. Идем на север, коллеги, только на север, там наши шансы немного возрастают...
На том и согласились (к маме – значит, к маме!). Липкин не пошел против мнения большинства, посчитав, видимо, что и он бывает не прав. А я, услышав про 400 километров, и вовсе прикусила язык.
Дождь прекратился, но низкая облачность продолжала стелиться, погружая тайгу в потемки. После часового отдыха (меня поднимали как из гроба – белую, застывшую) пересчитали «наличность». Мешок с индивидуальными принадлежностями потерял только Блохов, остальные вынесли свое хозяйство (мой мешок тащил Липкин, да живет он вечно). Оружие – два «Каштана» с шестью обоймами (короткие аппараты с толстыми стволами и пистолетными рукоятками в качестве магазина) и «личное стрелковое» у Турченко, Сташевича, Усольцева – оставалось в сохранности. Две походные аптечки, спальные мешки, фонари, репелленты. Сухой паек на два дня. Чудно это как-то, думала я, ощущая новые позывы к беспокойству. Агент спецслужбы, если таковой имеется, должен нести на себе компактный передатчик. Как минимум. Иначе какой из него агент? Простой статист. И почему агент не может объявить во всеуслышание: мол, я агент? Слежу за тем, чтобы вы спасали груз, но при этом не открывали глаза. Что тут такого? Все работы хороши. В стране два десятка спецслужб, и у каждой свои собственные тайны. Мы поймем. И почему нельзя обыскать друг друга и положить конец хоть одной неопределенности? Не хотим? Не догадываемся? Или костяк группы обо всем знает и принял правила игры?
Нет, определенно, просмотр политических боевиков одинокими вечерами наложил на меня проклятие...
В этот вечер мы далеко не ушли. Усольцев исполнил речитативом «Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный...», но моральный дух нам не поднял. После дождя очнулись кровососы и бросились в атаку. Я вылила на лицо половину баллончика – благо, остальные части тела защищала одежда.
С первой же версты тайга показывала свой норов. Старый ельник не желал расстилаться по ровному месту: овраги, заваленные буреломом, тянулись один за другим. Тропу через мох и валежник приходилось растаптывать, чем и занимался идущий в авангарде Блохов. Поначалу он пер, как дредноут. Но вскоре начал тормозить, делал остановки. Дважды мы переходили ручьи, пили воду, наполняли фляжки, и после каждой остановки мобильность группы катастрофически стремилась к нулю. Я с трудом карабкалась по обрывистым скатам оврагов, сдирала с себя сухой лишайник – уснею, обильно спадающую с веток. Раза три или четыре теряла из вида прямую спину Липкина, сбивалась с курса и, тихо плача, попадала в паутины, которые в этом лесу имели обыкновение висеть на каждом метре.
Первая полянка стала последней. Мы выходили из леса, падали в траву. Кто-то курил, кто-то тянулся за фляжками.
– Всё, ребята, до утра отбой... – хрипел Боголюбов. – Женщинам – спать, мужикам – костер и поддержание огня. Дежурим парами, по два часа...
Я влезла в спальный мешок – и просто выключилась.
Очнулась – страх какой, уже утро! Комар вонзился в щеку, я размазала его и долго смотрела на рваное небо в лабиринте строевых сосен. Половина отряда уже не спала – люди сидели у костра с постными минами и жевали пересоленную перловку из сухого пайка...
Бессмысленно разбираться, куда мы шли. Если вечером кто-то пытался балагурить, то на рассвете все молчали как рыбы. Мы двигались по тайге растянутой цепью и лишь на мелкотравчатых полянках сбивались в кучу. Больную тему: «А вдруг ничего не найдем?» – никто не озвучивал, но в глазах она читалась. На сотни верст – ни одного жилья, зато зверья и природных ловушек – с избытком. Светлохвойные редколесья постепенно сходили на нет, и после полудня мы вновь углубились в черные ельники. Небо пропадало, густела темнота. Почву прорезали канавы, прячущиеся в траве (следствие влияния вечной мерзлоты). Иногда они обнажались, белели рыхлые образования, похожие на золу, «насыщающие» таежные почвы под жиденьким слоем гумуса. Минеральных веществ в этой почве нет, оттого и растительность однообразная. Мы переправились через мелководную речушку, прошли умирающий старый лес. Опять тянулись овраги, заросшие сфагнумом. Боль в руке немного притупилась, синяк под глазом не саднил, и ночевка на голой земле пока не отразилась на моих легких. Поэтому страдания я претерпевала в основном моральные.
Во второй половине дня наши сложные перемещения были прерваны. Сухие леса кончались, мы спускались в заболоченную низину. На берегу заросшего осокой озерца обнаружился четкий медвежий след. Потом со стороны авангарда забили сухие автоматные очереди. Я рухнула под сосну, дрожа как заяц. Медведь напал? Все оказалось проще. Блохов выдвинулся на поляну и обнаружил лосиху с лосенком, мирно обдирающих кору с дерева. Мы шли против ветра, они нас не почувствовали. Инстинкт добытчика сработал. Лосиха умчалась, оглашая поляну трубным воем, а лосенок забился в конвульсиях, жалобно выгибая шею.
Свежевали добычу дружно, всем гуртом. Рассекли тушу по брюху, сделали надрезы вокруг шеи и коленных суставов. Сняли шкуру, дождались, пока стечет кровь, извлекли внутренности, отрубили голову... Когда мы уходили, оставив после себя страшный беспорядок, над поляной уже барражировали два внушительных «санитара».
В этот день мы прошли не более пятнадцати километров. Я терпела. Сняв ботинки, перемотала нарывы – до мяса не протерла. Место ночлега выбрали в низине, на прогалине в густом пихтовнике. Трещал костер, нагревая землю. На рогатинах готовилось мясо. Мы сидели кружком, рвали зубами несчастное животное. Пламя костра плясало по нашим лицам, превращая их в какие-то уродливые маски. Страх не проходил. Мясо казалось невкусным, тепло от костра просто не воспринималось. Я завалилась раньше всех, влезла в спальный мешок. Долго не могла уснуть – лихорадило. Ныли ребра, отдавленные в прошлую ночь. Как
