Мероприятие выходило за рамки предусмотренного. Парамон кривлялся, исполнял какой-то экзотический танец, одновременно демонстрируя публике популярный «рукав на три четверти» – российский аналог среднего пальца, – и ржал, как кобыла. Было весело. Мириться с этим безобразием сельчане не собирались. Староста грозно закричал, и место выбывших из строя заняли трое аналогичных. Они полезли на помост, но Парамон схватил приземистую лавку (из тех, что выбивают из-под человека с петлей на шее), раскрутил и швырнул в атакующих. Двое обрушились с помоста, у одного хлестало из разбитого лба. Третий оказался проворнее. В прыжке схватил Парамона за лодыжки, тот поскользнулся, упал на спину…
Его охаживали кулачищами, превращая физиономию в расписной синяк. Связали руки за спиной, взгромоздили на лавку, набросили петлю на шею. Парамон брыкался, бился головой, норовил укусить обидчиков. Хмурил брови староста, кусал губы, обросшие рыжими волосами. Батюшка, огребший по полной, взбежал на помост, засадил Парамону кулачком в живот – весьма не по-христиански. Смертник плюнул ему в глаз; поп отвалил, схватился за лицо. Громила с кровоточащим носом собрался выбить из-под парня лавку, но Парамон извернулся и врезал босой ногой по чувствительной мышце. Мордоворот взвыл, запрыгал на одной ноге. Вокруг гудели, орали люди, размахивали шапками, автоматами. Терпеть такую «культурную жизнь» я уже не мог. Пробился, работая локтями, к старосте.
– Послушайте, церемониймейстер…
– Чего тебе, чужак? – Тот скрипнул зубами, уставился на меня со злостью.
– Прекращайте этот шабаш, Никанор. Вам тоже неприятно, я не слепой. Имею предложение: отдайте мне парня. Мы уведем его из деревни, и вы никогда его больше не увидите.
– Он заслуживает смерти, – процедил староста. – Его приговорили к повешению на сельском совете…
– Он получит свою смерть, не волнуйтесь. Не от веревки, так от чего-нибудь другого. Парамона можно использовать в качестве наживки на медведя. Можно заманить им в ловушку лесных разбойников. Посадите парня на ошейник, отдайте нам, мы справимся. Разве он долго протянет, выйдя за ворота деревни? А нам принесет пользу…
Староста грыз до крови губы – признак непосильной работы мысли.
– Вас шокирует то, что происходит, – настаивал я. – Убивать односельчанина, с которым прожил много лет, – не самое приятное в жизни. Не берите грех на душу, все равно он подохнет – не сегодня, так завтра… Поспешите, Никанор, его сейчас вздернут…
Я плохо понимал, зачем я это делаю, но делал. Крестьяне галдели, как галки. Староста зычным ревом возвестил, что казнь отменяется. Толпа разочарованно взвыла. Громила, занесший ногу над лавкой, застыл, задумался – не сделать ли вид, что не расслышал? Староста повторил приказ…
Мы впопыхах покидали Жулым с его суровыми обитателями и странными обычаями. Староста оказался не последней скотиной… Мы уходили через южную калитку. Гладыш объяснил, как пройти между холмами, не зацепив мины, а напоследок отвесил хорошего пенделя Парамону. Тот и помчался, натянув поводок, высунув язык, не веря своему счастью. Мы неслись за ним по каким-то козьим тропам, прыгали через канавы.
– Брось поводок, дуралей! – кричала Виола. – На кой ляд тебе сдалось это чудо?
И в самом деле. Я выбросил веревку и опустился в изнеможении на поваленное дерево. Подбежала Виола, стала с руганью стаскивать с себя «маскировочный» сарафан, избавилась от надоевшего платочка.
– Как из церкви вышли… Дьявол, дьявол, дьявол… – с огромным удовольствием твердила она не почитаемое в христианском мире слово.
Подбежал коротышка. Он волок тяжелый мешок, в который ссыпал перед уходом «маленькую потребительскую корзинку». Выхватил, словно шашку, холодную куриную ногу и принялся жадно ее обгладывать.
– Перекур, – объявил я, – десять минут.
Ко мне подкрадывался Парамон. Зубы парня отбивали чечетку, глаза моргали, пот хлестал по раскрасневшейся физиономии. У него был такой вид, словно он собрался на меня броситься. И не только мне так показалось – сухо щелкнул предохранитель, отведенный Виолой. Но произошло совсем другое – хотя и не менее неприятное: Парамон, призывно мыча, рухнул на колени, проделал на них остаток пути, обнял мои ноги и принялся их бешено целовать!
Я в ужасе отпрыгнул.
– Ты что, сдурел?!
Но тот мычал и тянул ко мне дрожащие длани, демонстрируя бездну признательности. Я сделал решительный жест, перекрестив руки, – не подходи, противный.
– Ох уж это внезапно вспыхнувшее чувство… – хихикнула Виола.
– Нашли друг друга, – поддакнул Степан. – Нам нужен домашний любимец, Михаил Андреевич? Вам не кажется, что в нашей компании дураков и так хватает?
А Парамон мычал, смеялся, смотрел на нас со щенячьей преданностью, усиленно жестикулировал. У него была потрясающая мимика. Он пытался что-то донести до нас, мне казалось, я различаю слово «спасибо».
– Да ради бога, приятель, – отмахнулся я, – это было несложно. Давай без нежностей. Говорить ты не можешь, но уши и мозги у тебя имеются, верно?
Парень лихорадочно закивал, ткнул пальцем в собственный черепок и виртуозно изобразил, насколько тяжела и сложна ноша в голове. Все присутствующие покатились.
– Ладно, старина, оставь свои благодарности. Они нас утомляют. Радуйся, что живой. А теперь вали отсюда. Да-да, проваливай. Не нужен ты нам, понимаешь? Своих психов не знаем, куда девать.
– Агы? – недоуменно вопросил Парамон и склонил голову, как собачка.
– Проваливай, – повторил я и показал двумя пальцами, как ходят люди. – Нам плевать, куда ты пойдешь. Руки есть, голова есть, ноги работают. Сделай так, Парамоша, чтобы через минуту и духу твоего тут не было. И не испытывай наше терпение.
Для убедительности мы с Виолой одновременно передернули затворы. Размазывая сопли по щекам, растерянно моргая, Парамон начал пятиться к кустам орешника…
Эту долину не от бедной фантазии прозвали долиной Ветров. Извилистая, меняющая конфигурацию низменность на юго-востоке Каратая, обрамленная двумя рядами сопок, на отдельных участках была настоящей аэродинамической трубой. Мы спустились с «козьей тропы», вступили в лес – и почувствовали это на собственной шкуре. Ветер ворошил листву, свистел между деревьями, гнал траву. Мы шли в ускоренном темпе. Как объяснил нам Гладыш, лесной массив пересекается минут за двадцать. А далее будет дорога; она связует населенные пункты долины Ветров и через кряж Каргалыч убегает в Лягушачью долину, а там и в Теплую. Местность, некогда населенная и безопасная, но только не сейчас, в смутную эпоху голода и беспредела… В голове ворочались мысли о завладении транспортным средством, а для этого предстояло оседлать дорогу и постараться не попасть на обед к каким-нибудь каннибалам. Но проблемы по мере движения возникали весьма далекие от моих наполеоновских планов. К Виоле «незаметно» подкралась ломка. Девица стала неразговорчивой, огрызалась, когда мы порывались с ней заговорить. Она страдала одышкой, покрывалась синими пятнами, частенько останавливалась, чтобы справиться с судорогой. Я с ужасом представлял, как симптомы покатятся по нарастающей: озноб, жар, крутящая боль, дезориентация…
– А это обратимо, Михаил Андреевич? – шептал, испуганно косясь на девицу, коротышка. – Это ломка, да? Или… гибкость в теле? Слушай, я ее боюсь, посмотри в ее глаза, она сейчас на нас набросится… Ох, сделал Господь подарочек…
Проблемы сыпались как из рога изобилия. Потянулся осинник – не лес, а вереница баррикад. Осина быстро гниет внутри ствола, становится хрупкой, часто падает под действием ветра. Повсюду валялись поваленные стволы, заросшие мохом, почти невидимые. Лощина – достаточно обрывистая, заваленная камнями и останками растительности, – перебегала нам дорогу. Пришлось забросить автомат за спину. Это и стало серьезной ошибкой. Я перетаскивал через овраг обливающуюся потом Виолу, когда раздался молодецкий свист. Мы оторопели. И с дерева, зависшего над оврагом, слетело гуттаперчевое тело. Навстречу прыгнули еще двое – не испытывающие недостатка в ловкости и силе. Я дернул автомат, но он оказался «вне зоны», повернулся на сто восемьдесят, чтобы проделать «отступательный» маневр, но
