похоже на остальные воспоминания и сны о его прошлом, только ничто раньше не обладало такой мощью, ничто так не затронуло его – ни близнецы, ни что-либо другое. Но теперь он потерял этот образ, он не мог припомнить его; он знал, что это женщина, но это была не Лорен, и не его мать, и не его тетка, и не девочка в розовом платье с бантом, которая ехала с ним в поезде, и ни одно лицо с улицы, которое он мог бы припомнить. Он взглянул обратно на хрустальную лавку, чтобы найти то, что вызвало к жизни это воспоминание, – но хулиган, безнадежно сидевший в западне считанные секунды назад, уже исчез. Головы исчезли. Мишель заволновался – что, если именно стеклянные головы вернули ему воспоминание, и теперь, когда они разбились, он никогда больше не завладеет им? Но тут он понял, что на самом деле причиной было битье стекла и еще этот свет. Странный, преломленный свет, заточенный в самом стекле, не исходящий ни из какого иного источника – ни от солнца, ни от Луны, ни от других светил, – это был свет, который рождался из себя самого, неповторимый, заключенный в себе самом; и тогда воспоминание снова пришло к нему. Этот свет: он был в странной каморке без дверей и окон, и на стене перед ним, в рамке, висела ошеломляющая фотография совсем юной женщины. Воспоминание было так же ярко, как любое другое. Ему была четко видна каждая деталь этой фотографии – скорбные, одинокие глаза, пухлый детский рот, – и он понял, что это женщина с пленки, отданной им в обмен на собственный фильм о матери. Мысленно стоя в этой неизвестной ему комнатке, он долго глядел на фотографию, а затем увидел в самом дальнем и темном углу крохотную дряхлую фигурку с белыми волосами. Человек показался ему знакомым. Мишель отпрянул от старика, от собственных мыслей, от воспоминания, тикавшего ему в ухо, как бомба. За этим кошмаром он не станет пускаться в погоню. Но пока он продолжал пятиться, все в нем опустилось, и ему не осталось ничего, кроме собственной жестокости. Теперь он думал о Лорен и о неистовстве своих чувств, о своих мрачных желаниях. Он подумал о том, отличается ли он чем-нибудь от Джейсона.
Он снова прилег на кровать и ждал. Чем дольше он ждал, тем безнадежней чувствовал себя. Ему хотелось поднять трубку и позвонить ей, но он не знал, что сказать. Он решил все равно дожидаться, пока она не позвонит, как обещала. Но телефон внизу не звонил, не звонил до полчетвертого утра; он услышал его и уверился, что это, должно быть, она, но на лестнице так и не раздались шаги, и стука в дверь так и не было. Он все ждал. К рассвету он понял, что поезд из Парижа был всего лишь прелюдией к тому, что случилось теперь; но от полного, окончательного упадка его удерживали надежда и уверенность, обе воплощенные в Лорен. Для него было непостижимо, что он может потерять ее. Все зашло слишком далеко, чтобы Джейсон смог изменить курс. Все они были в точке, из которой никогда не вернутся, и связь между Лорен и Джейсоном была необратимо разорвана. Лорен должна была это понимать. Джейсон должен был это понимать. Они должны были понимать, что им уже не пережить примирения, ведь они всегда будут знать, что Мишель может ждать за углом. Джейсону придется понять, что его запас шансов иссяк; ему придется жить с сознанием, что она дала ему шанс только потому, что он его вымолил, а Джейсон был не из тех, кто может терпеть такое. Что бы ни случилось, она больше не сможет полностью принадлежать Джейсону; она не сможет больше отдаться ему до конца; ему всего будет не хватать, а Джейсон был не из тех, кто мирится с нехваткой. Всегда будет оставаться та часть ее сердца, где прошел Мишель, всегда останется территория, где Мишель обитал. Джейсон может вселиться туда незаконно, воруя время и не платя аренду; но Мишель однажды был там, и она никогда этого не забудет, и Джейсон тоже никогда не забудет. Ничто никогда больше не будет для Джейсона таким, как прежде. Это был единственный вывод, к которому можно было прийти, и вывод этот был сделан в момент, которого ни Мишель, ни Лорен не помнили.
Но к рассвету воля Мишеля ослабла. Фаталистический ночной бред лохмотьями осыпался вокруг него. Теперь он горько жалел, что оставил Лорен с Джейсоном. Однако он понимал, что она должна сделать выбор не ради него или Джейсона, а ради себя; он также понимал, что ни один из них на самом деле не является для нее самым мудрым, самым лучшим выбором. Мишель понимал, что слишком много золотых браслетов слишком долгое время украшали и обвивали ее тело, и спрашивал себя, не предлагает ли он ей всего лишь еще одно золотое кольцо. Он изучил собственные запястья и щиколотки; он ощупал шею в поисках кожаного ошейника; он поискал замок на груди или застежку-молнию на сердце.
В девять он вышел из номера и встал в фойе локанды. Оно зияло перед ним, как бездна. Он уселся, положив на колени итальянский журнал, и уставился на телефон; хозяйка наблюдала за ним из-за стойки. Время от времени она с улыбкой кивала ему. Прошло полчаса, но телефон все не звонил. Прошел час.
– Зачем ты так со мной? – прошептал он. И тогда он позвонил ей.
Когда она подошла к телефону, он сказал:
– Мне нужно тебя увидеть.
– Да, – ответила она, – мне тоже нужно с тобой поговорить.
Они провели весь день, гуляя по городу. Невероятно, но туман начал рассеиваться, однако едкая жара еще стояла, и каналы были пусты. Ее лицо покраснело, глаза распухли. Она показала ему записку, написанную Джейсоном. В ней Джейсон говорил, что все обернулось против него и ничего не вышло; записка была проникнута ощущением предательства. Последняя строчка была такой: «У меня была лучшая женщина на свете, а я облажался». Лорен сказала Мишелю, что Джейсон согласен на все. Он согласен быть в браке с ней на ее условиях; других женщин больше не будет. Если это действительно означает потерять ее, сказал он, то оно того не стоит. Он сделает все, чего она пожелает. Он никогда не говорил этого раньше и не сказал бы сейчас, если бы это была неправда; каким бы он ни был, Джейсон не был лжецом. Джейсон, который о чем-то умоляет ее, – это было почти непостижимо. Теперь она не знала, что делать; сам Джейсон предполагал, что все кончено и его мольбы бесполезны. Джейсон видит, сказала она Мишелю, что она влюблена, но она чувствует, что ей нужно время подумать. На площади Сан-Марко она заплакала, и Мишель прижимал ее к себе; у моста Риалто, где они занимались любовью, она все плакала. Мишель не мог этого вынести. Он был не в силах видеть ее в таком состоянии. Ты не можешь себе позволить думать еще дольше, сказал он ей; посмотри на себя. Посмотри, до чего тебя это довело. Я хочу тебя, но пусть уж ты лучше выберешь остаться с ним, чем будешь и дальше творить с собой такое.
– Почему главным злодеем оказалась я? – спросила она на мосту Аккадемиа.
– Ты не злодей, – сказал Мишель. – Отчего ты думаешь, что ты злодей? Мы не жертвы. Все мы сами выбрали, где нам быть. Джейсон – там, где он выбрал быть; он делал этот выбор все те годы, что ты знала его, так же как выбор, сделанный мною, привел меня сюда, пусть я его и не помню. Это не значит быть жертвой.
Они пошли дальше. Причины для траура были исчерпаны, слов больше не находилось, и им осталось лишь странное спокойствие, с которым они смирились. Они вбирали в себя город, как любовники, – жалуясь на сбежавшего официанта, разглядывая дворцы, распивая вино на площади. Порой они петляли по местам, где прошли час назад, порой стояли на одном месте и вовсе не двигались. Из высоких окон одной сторожки ей видна была дымка, поднимавшаяся из чаши лагуны; и жара, казалось, превращала дно лагуны в стекло. Это вновь напомнило Лорен одну из последних вещей, запомненных ею до похорон Билли, – как она подняла глаза на Гибралтар и увидела, что он сияет в море, словно зеркало. Только теперь, вместо того чтобы смотреть на землю с моря, она была на суше и глядела туда, где море было прежде, и увидела в стекле, как живет с Мишелем в маленьком домике высоко на берегу фьорда, почти на вершине мира. Фьорд был неровный, застывший, и по скалам, окружавшим их дом, катились облака. На краю фьорда она видела многочисленные ущелья, прорезавшие землю; на дне ущелий плескалась вода, и издалека она видела голубые вены, струившиеся по темным фьордам, странные красные полосы в которых были не от солнечного света. Она жила там с Мишелем, не зная ни полудня, ни ночи, ни рассвета – лишь смутное, серое солнцестояние, бесконечно кувыркавшееся в небе. Сейчас Лорен стояла рядом с домом и видела Мишеля вдали, у подножия скал – его седые вихры белели на фоне окружающей синевы и черноты. Он все шел, и она не была уверена, идет он к ней, или от нее, или просто шагает по краю земли. Лорен стала много старше, и, хотя он был слишком далеко, она была уверена, что и он постарел. Лорен даже видела через открытые двери дома какие-то вещи из своей квартиры на бульваре Паулина. Комната показалась ей довольно знакомой; она была уверена, что за дверью, которая не была ей видна из высокого окна сторожки, стояла безделушка из слоновой кости, привезенная Джейсоном с гонок в Нью-Орлеане, и коричневый кувшин для молока, с двумя спящими детьми возле ручки, который она еще девочкой вылепила в Канзасе. Ей не показалось странным, что за дверью также были две фотографии Джейсона – одна с их свадьбы и другая, сделанная, когда они жили в Сан-Франциско; она даже и не подумала убрать их, начав новую
