Все замерли, было только слышно, как ровно посапывает во сне девочка на руках у Скифа.
— Жаль, пальнуть нельзя, — проворчал Засечный. — Солдат ведь умер.
— Тебе бы все палить, — недовольно отреагировал Лопа. — Свечку из церкви ему нужно, вот что.
Засечный пощупал пульс у старика, потом приник ухом к его губам и просипел:
— Кончился…
— Не довезли, — сказал будто про себя Скиф.
Слева неожиданно нарисовалась в свете фар деревушка из пяти домов. Лопа резко затормозил и, стремглав вылетев из машины, стал барабанить в двери спящих бревенчатых хат. На стук откликались перепуганные заспанные люди.
— С ума он, что ли, тронулся? — хрипло прошептал Засечный.
Но Лопа вернулся в возбужденном состоянии.
— Слава богу, тут люди русские живут — староверы, через три километра погостик имеется.
Он снова завел машину и так резко рванул с места, словно забыл, что везет покойника.
На небольшом раскольничьем кладбище для столь позднего часа было достаточно людно. Старообрядцы не стали расспрашивать, где старик получил пулю в живот, они молча обмыли и обрядили покойника.
Скиф записал им большими буквами на бумажке из школьной тетрадки в крупную клеточку: «Григорий Прохорович Варакушкин…» и даты жизни, насколько помнил.
Лысенький, как яйцо, попик спросил, не в старой ли вере крестился покойный.
— В старой… в старой, — ответил за Скифа Лопа. — В самой что ни на есть русской. Такой веры уже не сыскать в людях…
— Мы не спрашиваем, что вы за люди и откуда к нам заявились, — продолжил священник, — смерть прибирает равно как разбойника, так и его жертву, — говорил он чисто по-русски, сильно округляя «о» в своих словах.
Староверы в этих краях селились еще со времен Великого раскола. Их тут называют и по сей день — «москали» или «московськи», причем всегда отделяя от «русских» людей.
— А вас, рабы Божии, в свидетели записывать, если власти спросят? — спросил поп.
— Сделай, отче, так, чтоб не спросили, — сказал Скиф.
— Последний мой вопрос к вам будет: покойный руки на себя не накладывал?
— В бою погиб, батька, хоть ты режь нас на пытке, — сказал Лопа.
— Из казаков, гляжу, будете? — взглянул поп на Скифа.
— Из казаков… — ответил тот.
— А покойный?
— Из атаманов, — уточнил Засечный.
Они попрощались с обмытым и убранным Вороном. Скиф оставил деньги. Потом каждый добавил еще.
— Много, — решительно отказался попик. — За русского казака слишком много.
— У нас ребенок голодный, — сказал Скиф, не обращая внимания на слова священника. — Молочка бы попросить у хозяек. Три дня почти ничего не ела.
— Тогда лучше сливок и маслица на палянице, — забеспокоился священник.
Одна из женщин в черном вынесла вышитую торбочку.
— Вот вам с нашей лаской на дорогу.
Поп перекрестил их двумя перстами и вышел, подбирая полы рясы, во двор, чтобы удержать злобно рычавшую собаку на цепи.
— Не бойтесь, это пустобрех. Сорвется, так первый от вас убежит. Не кусается.
Когда шли к светившейся во тьме салоном машине, первым нарушил молчание Засечный:
— Вот тебе русские, это не Африка… Не дадут пропасть.
— И продадут ни за грош, — хмуро заметил Лопа.
Они молча сели в машину. Климатическая установка, пущенная на полную мощность, нагрела сиденье. Скиф закутал спящую Нику в одеяла и поставил во встроенный холодильник банку с молоком и сливками.
— Скажи хоть, Семен, — спросил он Засечного, — какими словами с тобой прощался дед?
— Шептал, просил позаботиться о Борьке-Баксике и по-людски похоронить его мать, когда придет время.
— Это я возьму на себя, — тут же отозвался Лопа, трогая машину.
Свет фар выхватил покосившиеся кресты маленького кладбища и побежал дальше по дороге.
— Куда едем-то? — спросил Лопа после получаса прыжков по лесным ухабам.
— В Киев, куда же еще, — ответил Скиф. — Машину нужно вернуть.
— Покойный Ворон за нее уже расплатился сполна с экологами, — сказал Лопа. — Я к чему разговор веду — девочка, получается, ничья.
— Как это ничья? — спросил Скиф.
— У кого она в паспорте записана? Ты, Луковкин Василий Петрович, по паспорту холостяк. Хохлы на любой границе тебя цапанут и спросят, чей ребенок и откуда… Мы с тобой еще не знаем, что за вертолет над нами пролетал. Так тебе и похищение собственной дочки пришьют. Ехать лучше в Белоруссию: здесь по лесу без погранперехода и потом на вокзале или в поезде тебя никто про Нику не спросит.
— В Белоруссии у меня никого нет, — сказал Скиф.
— Делать там нечего — одна бульба, как в Брянске! — возмутился Засечный. — Я в Киеве гульнуть хочу. Все ж мать городов русских.
— Тебе дадут там прогуляться после того, как мы на той военной площадке наследили, — огрызнулся Лопа, не отрываясь взглядом от дороги.
— Ладно, поворачивай оглобли в Белоруссию, — согласился Скиф.
— А что ты с ребенком будешь делать? Не котенок все-таки, — ехидно спросил Засечный.
— В школу отдам, портфель куплю, как все родители. Буду на классные собрания ходить.
— В Москве? Ты теперь после расправы с той троицей и недели не продержишься, — заметил Лопа.
— К тебе на Дон под защиту казаков отправлю.
— Казаки преданы и проданы, они себя отстоять не могут. Нужно отдать ее бабке в Москве или деду в Швейцарию, — рассудил Лопа.
— Я с ней теперь ни на день не расстанусь, — категорически отверг это предложение Скиф.
— Тогда жить тебе с ней и Аней только в Белоруссии, — решил Лопа. — Тут русских в обиду не дадут. У тебя ее свидетельство о рождении с собой, что мать перед гибелью Ане передала?
— Спрашиваешь…
— Вот и все. Купи домик поскромней…
— Хочу на русскай тройка… Циган па-ет, — неожиданно для всех вмешалась в разговор Ника.
Мужчины в салоне разом повернулись к ней. Девочка, еще закутанная в одеяла, весело оглядывалась по сторонам. Потом что-то вспомнила, закрыла лицо руками, зашлась в безутешном плаче, бормоча сквозь всхлипы по-немецки:
— Фрау Марта… Фрау Марта…
— Да-а-а, — озабоченно протянул Лопа, останавливая машину. — Фрау Марте капут. Они, гады, ее, раздетую, на морозе в сарае к козлам привязали.
— Никушка, доченька, тебе уже легче? — привлек ее к себе Скиф.
— Гут, — ответила девочка и бойко посыпала по-немецки слабым голоском.
— Ника, а ты по-русски что-то понимаешь? Ну — мама, папа, люблю…
— В крас-най рупашоночке… Циган па-ет! — выдала Ника почти весь свой запас русских слов.
— Весело тебе придется, — отреагировал Засечный.
Когда ее напоили еще раз молоком и немножко подкормили, она разомлела и только жалась к Скифу,
