– Снимал, – не стал опровергать Мотя.
– И деньги потом вымогал? С родственников и друзей?
– Вымогал? – оживился Мотя. – Нет, дядя Жан, я предлагал вернуть деньги за предоставленные услуги и полученные удовольствия. И вернуть не мне, а перевести на счет в Ташкенте. А вы знаете, какой это счет?
– И какой? – опешил Туз.
– А может, это счет детского дома, а? Или общества воинов-афганцев? Или жертв землетрясения? Вам какой больше нравится? Может, фонд беженцев? Или соотечественников, оставшихся без родины?
«Ну, Мотя, молодец, – не смог сдержать восхищения Шкиль. – Что значит школа и выучка!»
– И снимал! А что с того? Пусть наши богатеи немного поделятся с ограбленным народом. Они, суки, жируют, развратом занимаются, деликатесы жрут, не знают, чем еще свою утробу ненасытную набить, а люди вокруг – бедствуют! А пенсионеры? А бюджетники?
Мотя окончательно вошел в роль и разорялся теперь не хуже, чем оратор на митинге коммунистов.
– Ну да, и Гонсо ты тоже в олигархи записал? – наконец нашелся поначалу опешивший от Мотиной пропаганды Туз.
– А тут другая история, – взвился поймавший вдохновение Мотя. – Если тебе прокурор имя, имя крепи делами своими!
Василиса невольно фыркнула, вспомнив забытый лозунг советских времен: «Если тебе комсомолец имя, имя крепи делами своими». Они весело переглянулись со Шкилем.
– Какой это работник прокуратуры, если его первая попавшаяся коза берет за хрен и ведет в кабак, где вытворяет с ним все что хочет? Нужны нам в прокуратуре такие работники? Я считаю, не нужны.
– Прокуратуру не тронь! – не выдержал Туз. – С прокуратурой есть кому разбираться. Ишь, за прокуратуру он обиделся!
– Да, я такой! – не сдавался Мотя. – Мне и за прокуратуру обидно. И за город наш. И за державу. Вот такой я! Не то что некоторые!
– Да, вижу какой! – сказал несколько обалдевший от такого поворота дела Туз.
– Жан Силович! – пошел ему навстречу Шкиль. – Думается, картина, как говорится, ясна. И сейчас мы вряд ли узнаем что-нибудь новое. Давайте-ка отправим Мотю домой, пусть передохнет, приведет мысли в порядок. Давай, Мотя, поднимайся, я тебя провожу.
– Эх, атаман-атаман! – чуть ли не со слезами воскликнул Мотя. – Я думал, ты… А ты! Какой ты мне после этого атаман? Поношение сокрушило сердце мое, и я изнемог… Ждал сострадания, но нет его… Ждал утешителей, но не нахожу… Выхожу один я на дорогу… Ямщик, не гони лошадей… Чуть помедленнее, кони… Нам собраться – только подпоясаться!
– Пошли, Мотя, – уже строго и нетерпеливо сказал Шкиль. – Не доводи до греха.
– Жил отважный атаман, – затянул было Мотя, но тут же поправился и торжественно сообщил: – Был, да весь вышел!
С этими словами он был выведен Шкилем из дома, и какое-то время его причитания еще доносились уже со двора.
Шкиль вернулся через несколько минут.
– Повезло, как раз машина шла в город, я его и погрузил. Очухается – можно будет нормально поговорить.
О том, что, садясь в машину, Мотя подмигнул ему и сказал: «А здорово мы их развели, атаман!» – он, разумеется, сообщать не стал.
– Вот стервец! – не мог успокоиться Туз. – Стыда ни в одном глазу! А ведь я его с колыбели знаю! Надо с ним что-то делать…
– Я думаю, сейчас его надо просто удалить из города, – рассудительно сказал Шкиль. – Чтобы не маячил тут, не смущал людей и не возбуждал ненужные разговоры. А что касается дел с вымогательством и шантажом, то… Мотя не дурак, он все точно рассчитал. Нет заявлений потерпевших – нет дел.
Туз хотел было что-то возразить, но как раз в этот момент в дверях появился Ваня. Волосы у него были мокрыми после купания, от него так и веяло молодой свежестью и силой.
А Гонсо в это время работал. Проведенные экспертизы полностью изобличали Замотаева в совершенном преступлении, и дело можно было смело готовить к направлению в суд, однако интуиция подсказывала Герарду Гавриловичу, что ставить точку еще рано…
Ожидая попросившегося на допрос Замотаева, он с огорчением думал, что никаких фактов, указывавших на его связь с другими преступлениями, обнаружить пока не удалось. Он искал в сводках сообщения о хищениях в церквях или у священников, но фактически ничего не нашел. Заявлений на сей счет не поступало, было лишь два сообщения о волнениях среди верующих двух районов, заподозривших пропажу икон и церковной утвари, о чем ему сообщили коллеги из областной прокуратуры. Но это были лишь невнятные слухи. И вот это смущало больше всего – Замотаев крал, но почему ни одного заявления? Он что – так запугивал своих жертв? На него это не похоже, не его это стиль…
Ну что ж, нет прямых доказательств, нужно искать способы психологического воздействия или установления контакта с преступником. Туз рассказывал, как он несколько лет назад допрашивал одного мошенника по кличке Погремушка, с которым оперативники бились без всякого толка. Они ему вопрос, а он в ответ плачет, какой он несчастный, сколько несправедливостей пережил, сколько обид видал… Опера его, разумеется, перебивают – ты давай по делу, сопли на зоне разматывать будешь. А он опять в плач. В общем, доставили его к Тузу, а тот накануне на свадьбе гулял, да так, что чуть ли не всю ночь по молодому делу куролесили… Сидит Туз, глаза слипаются, в голове шум, язык как рашпиль, а напротив Погремушка гундосит свою песню про несчастную жизнь и плохих людей, которые ему эту жизнь «спортили». Ну, Туз и решил – пускай Погремушка потрындит, а он чуть в себя придет. Погремушка соловьем заливается, а Туз лишь головой сочувственно кивает, водичку попивает да про холодное пиво думает… Так они час просидели, а потом Погремушка говорит: «Хороший вы человек, душевный, не то что некоторые прочие, которые слова не дают сказать человеческого. Давайте бумагу – буду писать чистосердечное признание, потому что для такого человека мне ничего не жалко!»
Туз водичку допил и протянул Погремушке бумагу и ручку. А потом, глазам своим не веря, смотрел, как Погремушка, высунув от усердия язык, пишет признание и подписывается.
Тут и Замотаева ввели.
Модест Владиленович посмотрел на Гонсо сочувственно и сказал:
– Ну и что же нам делать, Герард Гаврилович?
– Я бы вам посоветовал, но… Не знаю, к каким выводам вы сами пришли, Модест Владиленович. На самом деле человек всегда сам принимает решение, даже когда решать ничего не хочет.
– Это все философия, Герард Гаврилович, а у меня ситуация конкретная. Не только вы тут такой умный, оказывается, есть и другие. Меня вчера капитан Мурлатов навещал. И знаете, что он мне сказал?
– Что же? – встревоженно спросил Гонсо.
– То же, что и вы. Мол, не верит он, что за мной других дел нет. Так что, говорит, колись по-хорошему, пока я добрый, а то я с тобой по-своему разберусь…
– Ну, что ж, – пожал плечами Гонсо. – Капитан Мурлатов при исполнении…
– Ну да, – кривая усмешка скользнула по губам Замотаева, – а то мы с вами не знаем, как он исполняет и что…
– Так от меня вы чего хотите? Чтобы я вас спасал от Мурлатова?
– Ну, Герард Гаврилович, зачем вы так? – укоризненно протянул Замотаев. – Вам это не идет. Я, конечно, понимаю, у вас сейчас неприятности…
Гонсо словно холодной водой окатили.
– Откуда вы знаете?
Замотаев мягко улыбнулся:
– Во-первых, у вас это на лице написано…
Герард Гаврилович вспомнил про свою физиономию, разукрашенную боевыми ранами.
– А во-вторых, следственный изолятор странное учреждение – там все становится известно еще быстрее, чем на воле… В общем, вашему капитану я говорить ничего не хочу. Потому как он грубиян и хам. К тому же я почему-то совершенно убежден, что если я ему расскажу о том, что его и вас интересует, он
