ветеранов.
— У тебя проблемы, — буркнул Слабак. — Ты что-то натворила, им нужна твоя кровь.
Все казалось очевидным. Мазан даже не стала тратить слова. Вместо этого принялась вспоминать все, что случилось недавно. Много чего случилось… но вряд ли хоть что-то могло так скоро выйти наружу. — Эй, Слабак, — проговорила она.
— Что?
— Помнишь крюк — нож у меня в мешке?
У солдата даже глаза засияли. — И?
— Он не тебе. Пусть берет Лизунец.
— Спасибо, Мазан! — сказал Лизунец.
— Я всегда знал, — встрял Ханно, — что ты запала на Лиза. Я всегда чую такое.
— Да нет. Просто не люблю Слабака.
— Почему это ты меня не любишь?
— Просто не люблю.
Все замолчали, потому что подошли старшие. Сержант Геслер обратился к Мазан: — Ты нужна нам, солдат.
— Очень мило. — Она видела, что его взор задержался на почти голом теле, особенно на больших, с темными сосками грудях. Сержант моргнул и взглянул ей в глаза.
— Нам нужно, чтобы ты взяла лошадь Апсалар и догнала Четырнадцатую. — Это сказал Смычок, или Скрипач, или как там его. А Геслер, похоже, язык проглотил.
— Всего — то?
— Да.
— Ясно. Хорошая лошадь.
— Ты должна убедить Адъюнкта, что мы живы, — говорил Скрипач. — Попросить припасов и лошадей.
— Слушаюсь.
Женщина, которая, очевидно, и была Апсалар, подвела лошадь и передала поводья. Мазан Гилани вскочила в седло. — У кого есть запасной нож или что-то такое?
Апсалар достала нож из — под плаща и отдала солдату. Тонкие брови Мазан поднялись: — Кетра? Подойдет. Когда увидимся — верну.
Апсалар кивнула.
Дальхонезка послала лошадь вскачь.
— Она доедет быстро, — заметил Геслер, увидев, как обогнавшая колонну женщина подгоняет лошадь.
— А мы немного отдохнем, — сказала Сорт, — и возобновим движение.
— Можно просто подождать, — предложил Смычок.
Капитан молча покачала головой.
Солнце опускалось к горизонту, окрасив воздух багрецом — словно над землей протянулись полосы свежесодранной кожи. Небо заполнили криками и мельтешением крыл тысячи устремившихся к югу птиц. Они летели высоко — мелкие пятнышки, мечущиеся без видимого порядка — но голоса их хорошо слышались на поверхности. И звучали они хором ужаса.
К югу, за грядой стертых временем холмов и извилинами пересохших ручьев, равнина превращалась в солончаки, за которыми лежало море. Некогда тут возвышалось плато, за тысячи тысяч лет размытое и обрушенное подземными реками и потоками. Прежде большие пещеры завалило камнями, а некоторые стали озерцами или лужами густого ила; в темноте, под слоями грязи, таились потолки и стены, расписанные древними Имассами, а также скопища их окаменевших костей.
На том плато стояло селение, маленькое и скромное, однако обнесенное стенами — хаотическое скопление домов, бывших жилищами не более чем для двадцати семей. Высокие стены не имели без дверей: входили и выходили обитатели через крыши, по лестницам — шестам.
Ядет Гарат, первый город человеческой расы, стал ныне всего лишь обломками, потонувшими в иле, глубоко погрузился, незримый никому, в соленое болото. История не сохранила ничего, кроме исковерканных на разные лады вариантов его названия. От поколений, населявших его, не осталось ни имен, ни сказаний, ни самих костей.
Деджим Небрал припоминал населявший эти руины народ рыбаков. Они строили на солончаках приземистые хижины, пересекали озера на круглых кожаных лодках, ходили по платформам, перекинутым над извитыми каналами и болотинами. Они вовсе не были потомками строителей Ядет Гарата. Они не знали, что таится под наносами ила. Вот несомненная истина: даже память истлевает и умирает, и у жизни не было единого ростка. Ядет Гарат не был стволом, от которого произошел род людской — нет, род людской подобен лесу, и когда падает одно прогнившее дерево, оно быстро пропадает под корнями других, в вязкой глине.
Деджим Небрал припоминал народ рыбаков, их кровь, отдававшую моллюсками и рыбой, несвежую, мутную, пропахшую глупостью. Если мужчина или женщина не умеет помнить, он или она заслужили свою участь: смерть, уничтожение, растворение. Это не воля богов — это воля самой природы, законов мироздания. Равнодушный закон, столь пугающий и удивляющий человеческие умы.
Земля опускается. Море нападает. Дожди идут, а потом кончаются. Леса умирают и встают вновь, и умирают еще раз. Мужчины и женщины собираются в темных хижинах, прижимая к себе детей, и умоляют о милости… напрасно… ибо всем суждено стать серыми и белыми кусочками почвы, недвижными, как недвижна память звезд в давно умершем небе полуночи.
Воплощать законы природы — таково назначение Деджима. Для забывающих опасны даже их собственные тени. К забывающим смерть приходит неожиданно.
Т'ролбарал вернулся к месту, на котором был Ядет Гарат, словно влекомый отчаянным инстинктом. Деджим Небрал умирает от голода. После атаки на караван и столкновения с магом он бредет сквозь пустые, бесплодные земли. Здесь нет ничего, кроме вздувшихся, почерневших трупов. Зараженная плоть не способна его напитать.
Разум Д'айверса сдался под напором животных желаний; эти ужасные путы влекли его по тропе старых воспоминаний о местах хорошей охоты, где свежая кровь лилась когда-то в семь горл.
Канарбар Белид: только пыль. Вифан Та' ур, великий город на уступе утеса: пропал даже сам утес. Кажущиеся гравием мелкие обломки керамики — вот что он нашел на месте Миникенара, города, процветшего на берегах высохшей ныне реки. От череды деревень к северу от этого города не осталось ничего. Деджим Небрал усомнился в собственных воспоминаниях.
Он тащился между неровными холмами и вонючими болотами, отыскивая очередную деревню рыбаков. Увы, в прошлый раз он оказался слишком усердным, и никто не решился поселиться на месте резни. Может быть, ужасные воспоминания остались, витают над бледной водой болот. Может быть, болотные газы выносят на воздух вопли и стоны — и подплывшие слишком близко лодочники — островитяне бормочут 'чур меня' и резко выворачивают кормила.
Слабеющий, сгорающий от жары Д'айверс брел через изъеденный временем мир.
Пока его носов не достиг слабый запах.
Животное и женщина. Живые, дышащие. Близко.
Т'ролбарал — пять темных порождений кошмара — поднял головы и посмотрел на юг. Глаза его сузились. Там, за холмами, на неровной тропе, бывшей проторенным трактом в Миникенар… Д'айверс побрел туда, и пыль медленно оседала за ним.
Мазан Гилани замедляла бег коня, потому что тени сгущались, говоря о близости ночи. Дорога стала опасной — множество камней, узких промоин. Многие годы не случалось ей скакать налегке — никаких доспехов, лишь набедренная повязка — и мысли блуждали, возвращаясь к жизни на равнинах Даль Хона. Тогда она была стройнее. Высокая, изящная, с юной кожей, блестящая, невинная. Налитые груди, полосы жира на бедрах и пояснице — это пришло потом, с двумя детьми, которые остались на попечении матери, дядюшек и тетушек. Всякий взрослый человек имеет право странствовать; но до малазанского завоевания
