В одно воскресенье они получили сочинение совсем иного рода. Оно было написано в отталкивающем, полном ненависти тоне, и Оке был очень удивлен тем, что чувствительный старый священник хочет, чтобы они читали такие вещи.
– «Церковь под знаком креста» – недурная вывеска для фашистской пропаганды! – воскликнул дядя Стен, перелистав тоненькую брошюрку. – Похоже, что этот «вождь», капитан Бергендаль, нашел в наших краях преданного сподвижника.
Серым зимним днем Оке сидел у печки и смазывал свои пьексы. Из котелка на треноге поднимался резкий запах дегтя. Надо было втирать смесь дегтя с бараньим салом, покуда она не перестанет впитываться. Тогда обувь сможет устоять и против сырости и против холода, что имеет немалое значение, когда с северо-востока приходит затяжной шторм с густым мокрым снегом.
– Что-то Мерк давно не показывается. Уж не упал ли он в колодец, или какая другая беда случилась? – затревожилась вдруг бабушка.
– Всякое может случиться. Плохо, что он живет совсем один, – откликнулся дядя Стен.
– У него столько родни, кто-нибудь мог бы и позаботиться.
– Вряд ли он ужился бы с ними… В богадельню тоже переселяться не думает. Видно, не хочется ему от моря уезжать.
Бабушка считала, что Мерк не стремится в богадельню по другим причинам:
– Тогда муниципалитет возьмет на себя попечение о его деньгах, и он не сможет ничего жертвовать миссионерскому обществу; нечем хвастаться будет.
– А вы уверены, что у него есть деньги?
– Да ты что! Об этом все знают.
– Если вы обещаете не говорить никому, я скажу вам, сколько у него на самом деле.
– Будто я когда сплетничала! – обиженно воскликнула бабушка.
– У него триста двадцать крон в банке, а больше четырехсот никогда не было.
– Не может быть! Как ты узнал это?
– Он мне сам показал книжку прошлой весной, когда я попросил у него взаймы пятьдесят крон на посевной материал.
Бабушке как-то трудно было расстаться с привычным представлением, что Мерк ведет образ жизни нищего отшельника исключительно из жадности.
– Мерк дал денег взаймы? Наверно, потом сколько ночей не спал, пока ты ему не вернул долг!
Дядя Стен выглянул в окно:
– А вот и он сам идет, легок на помине…
– Подкинь дров в печку. Похоже, он совсем закоченел сегодня, – сказала бабушка.
Скрюченные пальцы Мёрка дрожали, когда он протянул их к огню, на кончике носа повисла большая капля. Густая щетина на лице казалась такой же грязно-серой, как обтрепанные, покрытые невероятным количеством заплат штаны из домотканого сукна. На ногах у него были примотанные мокрой бечевкой огромные калоши.
– Не могу надеть ботинки – обморозил пятки и пальцы, – объяснил он.
– А я как раз собирался вас проведать, – сообщил дядя Стен.
Лицо Мёрка исказилось от боли:
– Поясница совсем разболелась от этой погоды, не то бы сам как-нибудь управился.
Отдохнув немного, он спросил Оке, не проводит ли он его, чтобы помочь устроить ножную ванну.
– Надо будет еще ногти на ногах постричь и положить мазь на болячки.
Оке нужно было подождать, пока подсохнут пьексы, и Мерк пошел вперед – поставить воду.
– Захвати с собой бинт и перекись водорода, – сказал дядя Стен племяннику.
Это оказалось хорошим советом. Вода, которую согрел Мерк в чугунке для варки картофеля, была далеко не чистой. На ее поверхности плавала пленка жира – такая вода годилась только для того, чтобы отмыть заросший грязью таз.
Оке чувствовал себя совсем скверно в грязной каморке. Выходит, под этим тряпьем отнюдь не скрывается золото, хоть все и были уверены, что Мерк нарочно прибедняется, чтобы сберечь состояние. Лишенный возможности навещать соседей, он оказался в страшном одиночестве. Его единомышленники по миссионерскому обществу нисколько не заботились о нем. Дом Мёрка был слишком холодным и неустроенным, чтобы созывать там собрания, а сделать доброе дело, вооружившись щеткой и половой тряпкой. – это христолюбивым женщинам и в голову не приходило.
Одна стена совсем прогнила. Плесень за кроватью забиралась все выше по обоям. Скоро она доберется до запыленной литографии в деревянной рамке… Первый раз, когда Оке увидел эту картинку, изображавшую мчащихся во весь опор через дворцовый парк всадников, она показалась ему красивой и забавной. Ребра гусаров оказались почему-то сверху красных мундиров![26]
Стенные часы тоже произвели на него тогда большое впечатление. Он следил за качанием маятника, вертя головой, словно любопытный котенок, и приходил в восторг каждый раз, когда латунный диск вспыхивал на солнце. Часы были в доме единственным предметом, не отставшим от времени… Скорее даже наоборот: стрелки успевали отмахать далеко за полдень, когда солнце, касаясь сделанных Мёрком на подоконнике меток, говорило, что двенадцати еще нет.
– Ну что, скоро начнем? – спросил старик нетерпеливо, вытягивая ногу перед очагом.
Оке пришлось немало повозиться, чтобы подвернуть до колена затвердевшую штанину. Икры Мёрка покрылись слоем грязи, в глубокой гноящейся ране на пятке засох клочок серой бумаги.
– Без бумаги мазь не держится, – объяснил Мерк.
Оке стиснул зубы, чтобы не отпрянуть назад, и лоб его покрылся испариной. Болячки издавали отвратительное зловоние. Мизинец страшно распух, ноготь отвалился. Стоило тронуть багровую опухоль, как появлялось мертвенно белое пятно.
– Может быть, лучше с этим в больницу пойти?
Мерк решительно отверг его предложение:
– Все равно что выбросить деньги. Три недели я пролежал там в прошлом году, залечили было, а едва началась зима, все болячки снова открылись.
Оке осторожно взял кончиками пальцев черные гнойные тряпицы, отвалившиеся вместе с носком, и швырнул их в печку. У него даже отлегло на душе, когда огонь принялся пожирать их.
– Ты сжигаешь бинты? Да я мог бы выстирать их и еще раз использовать! – воскликнул Мерк недовольно.
Хорошее настроение вернулось к нему только тогда, когда ноги были вымыты, ногти подстрижены, а раны обернуты новым, чистым бинтом.
– У тебя легкая рука, парень, – произнес он с довольным вздохом.
…Прошло немного времени, и Мерк уже мог опять обуваться, а Оке получил от товарищей новое прозвище. «Маникюрша», – прочел он однажды на внутренней стороне переплета своего псалтыря, забытого в церкви в очередное воскресенье.
В воздухе повис дрожащий колокольный звон. Ослепительное солнце заливало окаймленную зеленью полянку перед церковью. Бабушка сидела у ограды и щурила глаза: все было белое – рубахи подростков, платья девушек, свежевыбеленные стены церкви.
Идя рядом в процессии, Оке и Бенгт казались близнецами. Одна и та же фирма сшила им на заказ костюмы, да и все остальное было одинаково.
Оке обратил внимание на то, что среди всех подростков только у него и у Бенгта были мягкие воротники. Привычное беспокойство кольнуло его: неужели он и здесь обойден, хотя бабушка так старалась, чтобы он получил все самое лучшее?
Однако когда торжество кончилось и конфирманты сгрудились у шоссе в ожидании автомобиля, который развозил участников церемонии по домам, он вдоволь посмеялся над другими ребятами. Натертые докрасна одеревеневшие шеи причиняли им немало неудобств.
– Небось с такими кандалами на шее и головы не повернуть? – спрашивал Бенгт не без ехидства.
– Не будь сегодня такой день, я бы вас обоих одной левой вздул! – отвечал плечистый подросток, сын богатого крестьянина, хвастливо вертя у них перед носом новыми часами на цепочке.
