Тотов. Все трое замерли, скованные воцарившимся в доме безмолвием, и боялись даже глядеть друг на друга.
На этот раз дверь отворилась не так скоро. Тот попытался даже попятиться назад вместе со своим креслом, ибо гость остановился вплотную перед ним и уставился на брандмейстера пронзительным взглядом.
— Дорогой Тот, — начал он. — Надеюсь, мое присутствие не стесняет вас?
— Ни в коей мере, — ответил Тот.
— Тогда поговорим откровенно. Нет ли у вас ощущения, что вам чего-то не хватает?
Тот глубоко задумался.
— Вот разве что мой вишневый мундштук… он куда-то запропастился, но я вырежу себе новый.
— Я ставил вопрос не в материальном смысле. Я намекал на пагубные последствия бездеятельности.
Тот растерялся. Он вопрошающе посмотрел на жену, которая в свою очередь недоуменно взглянула на него, словно ожидая разъяснений.
— Я вижу, вы не можете взять в толк, — заключил майор Варро. — А суть вот в чем, Тоты. В темной комнате малейший звук кажется во много раз громче. Точно так же и ничегонеделание — оно действует на весь организм, как темнота на органы слуха. Оно усиливает внутренние шумы, вызывает миражи в поле зрения и треск в мозгу. Когда моим солдатам случается сидеть без дела, я всегда заставляю их отрезать и снова пришивать пуговицы к штанам. Это их великолепно дисциплинирует. Надеюсь, теперь вы понимаете, что я хочу сказать?
Тоты снова переглянулись, еще более беспомощно, чем прежде. После некоторого колебания Маришка решилась:
— Если у глубокоуважаемого господина майора где оторвались пуговицы, я с удовольствием их пришью.
— Вы совершенно неправильно истолковали мои слова, — недовольно отмахнулся майор. — Скажите мне по крайней мере, не найдется ли в доме мотка хорошенько перепутанной бечевки?
— Наверняка найдется, — обрадовалась Маришка. — А для чего она понадобилась глубокоуважаемому господину майору?
— Чтобы ее распутать! — раздраженно бросил гость. — Я не могу, как вы, сидеть без дела.
— Так отчего же вы не изволили сказать нам раньше! — звонко воскликнула Агика, которая уже не в первый раз быстрее схватывала ситуацию, нежели взрослые. — Ведь мы обе, мама и я, сроду не сидим сложа руки.
— А чем же вы занимаетесь?
— По вечерам, когда все другие дела переделаны, мы обычно складываем коробочки.
Глаза майора сверкнули.
— Коробочки?.. — повторил он. Затем воскликнул: — Страшно интересно! А что это за коробочки?
В связи с запросами военного времени производство перевязочных средств на фабрике «Санитас» в Эгере увеличилось во много раз. Однако там имелся всего лишь один автомат для штамповки коробок, и горы марли, бинтов и ваты не во что было упаковывать… И тогда немало нуждающихся людей, даже полуевреев, получили легкую надомную работу.
Тоты забирали с фабрики листы картона, которые затем Маришка по трафарету разрезала, а Агика складывала из них коробочки. Глава семейства в такие часы обычно просто сидел, курил и с нежной улыбкой взирал на жену с дочкой. Если же время было позднее, он даже подремывал, и тогда Маришка старалась не шуметь «обрезальным станком». Свою резалку они так назвали потому, что и переплетчики на аналогичном устройстве обрезают края картона; в действительности же резалку смастерил сам Тот из нескольких досок и пришедшего в негодность кухонного ножа, чтобы Маришке удобнее было вырезать заготовки из картона.
До сих пор никому в семье и в голову не приходило, что Тот тоже может принять участие в работе. Очень трудно было бы совместить достоинство сельского брандмейстера с этим сугубо женским занятием.
Но майор Варро не опасался за свой авторитет.
С видимым удовольствием разглядывал он большие шероховатые листы картона. Взволнованно следил, как привинчивают резалку к столу. А когда из нарезанного картона начали складывать коробочки, майор настолько воодушевился, что тотчас же придвинул себе стул. Отклонив вежливые протесты хозяев, он с огромным увлечением и завидной ловкостью тоже принялся складывать коробочки. Позднее, после небольшой тренировки, майор освоил и резалку.
— Какая у вас легкая рука! — поражалась Маришка.
— Вы один делаете больше, чем мы вдвоем! — добавила Агика.
Слышал их майор или нет? Во всяком случае, он даже ухом не повел, и только руки его все двигались и двигались безостановочно, словно боялись пропустить хоть одно движение. Все работали в полном молчании. И лишь когда выросла уже порядочная гора готовых коробочек, майор обратил внимание на Тота.
— А вы, любезный господин Тот? — поинтересовался он. — Что же вы не присоединяетесь к нам?
— Я? — изумился Тот. И улыбнулся.
А женщины рассмеялись над столь нелепой идеей. Однако майор не смеялся и не улыбался, а принялся всерьез уговаривать хозяина смастерить хоть одну коробочку.
Тот после недолгих колебаний сдался, но уродливое, лишь отдаленно напоминающее коробочку сооружение, которое он с большим трудом сложил, тут же и развалилось у него в руках. Ладонь у Тота была величиной с хорошую сковороду.
— Это не для меня, — улыбнулся он.
— Почему же?
— Нет у меня нужной ловкости в руках.
— И у меня ее не много, — сказал майор, — но ведь я как-никак справляюсь…
Человек иногда (например, в состоянии аффекта) говорит совсем не то, что хотел бы сказать. Меж тем Тот был абсолютно спокоен и не только тогда, но и позже клялся, что на слова майора он весьма учтиво, и более того, чуть ли не заискивающе ответил следующее:
— Глубокоуважаемый господин майор очень даже хорошо справляются.
Эти слова возымели чрезвычайно неожиданное действие.
Сначала майор Варро ошеломленно уставился на Тота. Потом побледнел. Глаза его сузились, коробочка выпала у него из рук. Он вскочил и вне себя закричал:
— Я требую, тотчас повторите, что вы сказали!
— Я сказал, — повторил Тот, — что глубокоуважаемый господин майор очень даже хорошо справляются!
— Вы слышали! — обратился майор к женщинам. Затем, красный от возмущения, обрушился на Тота: — По какому праву вы осмеливаетесь называть меня «чертом»? Я — майор и предупреждаю вас, что на фронте за подобные оскорбления расстреливают!
Наступила тишина. Такая тишина, что и описать невозможно. Такая тишина бывает в могиле, где похоронен глухонемой. Никто не решался заговорить, сознавая, что тем самым только усложнил бы и без того неловкое положение.
Дело в том, что не только майор чувствовал себя оскорбленным (и с полным правом) за то, что его назвали «чертом».
Обиделся и хозяин дома (и тоже не без основания), он был уверен, что сказал не «черт», а «майор». Нет тяжелее унижения, чем когда извращают смысл сказанного из лучших побуждений.
Была смущена и Маришка. Ей, правда, послышалось слово «майор», другого слова и не могла бы услышать преданная жена, которая уважает, почитает и любит своего супруга. Но беда в том, что майора Маришка тоже уважала… Вот почему в столь ответственный момент она просто молчала, переводя испуганный взгляд с одного кумира на другого.
