суриком плот. Притащивший его сюда буксир дымил высокой трубой на безопасном отдалении. Отштурмовав эсминцы, истребители, кто боевым разворотом, кто с крутой горизонтальной «бочки», а некоторые полого планируя со стороны солнца, одновременно бросились на цель. Постороннему наблюдателю смотреть на это было непривычно и страшно. Казалось, верткие, злобно завывающие моторами машины непременно столкнутся в воздухе, так опасно близко пересекались их траектории, обозначенные белыми шнурами срывающегося с консолей взвихренного воздуха. Посыпались вниз с подкрыльевых зажимов легкие, двадцатикилограммовые фугасные бомбы. В цель с первого захода попали три. Смешанные с водой, белой пеной, бурым дымом сгоревшей взрывчатки, взлетели в воздух обломки багровых бревен. Остальные бомбы легли близким накрытием, добавив к общей картине десяток высоких фонтанов. Наблюдая за плавным полетом расщепленных страшной силой тротила десятивершковых стволов, Колчак коротко бросил:
– Жуткие времена наступают, Дмитрий Сергеевич. Флот теряет свой смысл. Это ведь только начало. А если вообразить себе налет больших, как «Илья Муромец», бомбардировщиков, мчащихся с такой же скоростью?
– Вообразить можно все, Александр Васильевич, – ответил Воронцов, представив, что сказал бы адмирал, посмотрев кадры атаки камикадзе на американские авианосцы в документальном фильме «Япония в войнах». – Однако у нас говорили: на каждый газ есть противогаз. – Он хотел привести более грубый аналог этой же поговорки, но воздержался. – Достаточная противовоздушная оборона, соответствующая тактика и система управления огнем позволят кораблям вполне успешно отражать воздушные налеты. Главное – сейчас мы с вами имеем преимущество в воздухе над вероятным противником, а что уж там дальше будет… – И процитировал известные каждому советскому дошкольнику слова: – Нам бы только день простоять да ночь продержаться.
В этот момент от уходивших в сторону берега истребителей отделился один самолет и, почти цепляясь за гребни волн, пошел в атаку на начинающий поворот миноносец. С мостика были видны только сверкающий, стремительно приближающийся диск винта перед капотом и тонкие черточки крыльев.
Буквально в полусотне метров от борта, когда казалось, что самолет неизбежно врежется в корабль, «Чайка» встала на дыбы и сумасшедшей горкой, выставив вперед округлое, как у осетра, брюхо, пронеслась над мостиком, едва не сорвав хвостовым колесом натянутую между мачтами антенну.
Сброшенный вместо бомбы пластиковый мешок, наполненный густой масляной краской, продолжая заданную самолетом траекторию, ударил на огромной скорости в борт «Пылкого», лопнул, разбиваясь «в мелкие дребезги». Напряженная сталь корпуса загудела, как шаманский бубен. Между второй и третьей трубами возникла громадная кровавая клякса. Тяжелые брызги долетели даже до мостика…
– Вот мерзавец! – искренне выругался Воронцов, пытаясь перчаткой стереть каплю сурика с адмиральского орла на погоне Колчака. – Фокусы он нам показывает! Однако лихо. Такая штука, ваше высокопревосходительство, называется топмачтовым бомбометанием. Если бы сейчас была сброшена полутонная или даже двухсоткилограммовая бомба, то неизвестно, сохранил бы боеспособность даже какой-нибудь солидный крейсер, а при особенной удаче и «Айрон Дюк» можно уничтожить. Были прецеденты…
С затихающим гулом моторов истребители ушли в сторону аэродрома.
Командир эсминца кавторанг Кублицкий перебросил ручки машинного телеграфа на «средний ход» и вышел из рубки, чтобы тоже принять участие в разговоре.
– И вот ведь, Александр Васильевич, – продолжил Воронцов. – Когда вы служили в Порт-Артуре, никаких аэропланов вообще в природе не было, а в мировую войну их летали уже сотни. Что же вас удивляет сейчас? Не слишком значительное улучшение тактико-технических данных и только. Была скорость сто пятьдесят километров в час, здесь у нас четыреста… Ничего особенного.
– Мне кажется, господин Воронцов, вы не правы. Перемены наступают качественные. По крайней мере начиная с момента моего освобождения. Хотите – верьте, хотите – нет, но у меня сложилось впечатление, что живем мы с вами в каком-то другом мире. Мои офицеры собирались дать вооруженный отпор чехословакам генерала Сырового, и тысяча закаленных бойцов против пяти тысяч бывших военнопленных, вообразивших себя решающей силой на территории нашей несчастной родины, ничего не сумела сделать…
– Почему не сумела, Александр Васильевич? – в искреннем удивлении воскликнул Воронцов. – Там же и делать-то нечего было! Они бы все сделали и до Владивостока с боем дошли бы. Я прошу у вас прощения, но это вы не дали им «добро» на решительные действия…
Адмирал, неожиданно сгорбившись, отвернулся и пошел вниз по трапу.
Крошечная кают-компания миноносца, размерами чуть больше пятнадцати квадратных метров, с двумя узкими диванчиками вдоль обеденного стола, с приобретенным стараниями еще тех, царского времени, офицеров ореховым пианино фирмы «Юлиус Блютнер», с деревянными панелями переборок, которые безвестный мичман украсил выжженными собственноручно и раскрашенными цветными лаками панно в древнерусском стиле, внезапно оказалась местом, где Колчак сумел на равных разговаривать с капитаном Воронцовым.
– Вы хотите сказать, что я трус, Дмитрий Сергеевич? – не снимая шинели, только положив рядом фуражку, усталым голосом спросил адмирал.
– Нет, Александр Васильевич. Но вы принадлежите к тому типу людей, которым проще умереть, чем предпринять по-настоящему решительные действия… в нестандартной ситуации. Что вы и продемонстрировали между октябрем и декабрем девятнадцатого года. В нормальной обстановке мировой войны вы умели проявлять и мужество, и твердость, и незаурядный талант флотоводца. Этим вы, кстати, удивительно похожи на покойного императора. В марте семнадцатого с тремя надежными полками можно было смуту в неделю подавить…
Воронцов намеренно был жесток (или жесток). Если не думать о «нравственных нормах» и не слушаться преследующих свой интерес придворных…
– Возможно, очень возможно, господин капитан первого ранга. Однако я думаю, особенно последнее время, что мне действительно лучше было умереть. Они объявили, что я расстрелян в январе прошлого года. Кто знает, а вдруг они правы?
– Александр Васильевич! Мы все умрем, в худшем случае – умрем немного раньше. Однако считайте мои слова голосом судьбы – вы еще не сделали того, для чего предназначены, поэтому любое иное ваше решение, кроме непреклонной борьбы с внешним врагом (сражаться с внутренним – и вправду не ваше призвание), будет дезертирством. Побегом от своего долга. А то, что вы думаете… Это от нас не уйдет…
Дмитрий навалился грудью на стол, когда эсминец вдруг резко переложил руль. Чертыхнулся, выпрямляясь. Поплотнее устроился в кресле.
