держать в тайне его признание; и Мы вам приказываем распорядиться, чтобы как можно скорее было доведено до конца это дело, важность и последствия которого известны всем; к которому нужно приступить со всей хладнокровностью, мужеством, доблестью и не щадить этих вероломных злодеев, трусов, клятвопреступников и предателей за то, что им было известно то, что замышлялось, то, к чему сейчас прикладывают все усилия Наши враги, чтобы повергнуть в прах Нас, Наших детей, подданных и королевство, и они Нам об этом не сообщили; и если бы некоторые Наши добрые и лояльные подданные, которым удалось разузнать все об этом заговоре, Нам бы его не раскрыли, Мы бы перешли через горы и оставили бы защищать Наше королевство Бурбона с Мадам, Нашей матерью, который претворил бы в реальность свой злой умысел и привел бы Наше государство к гибели».
Он приказал «вынести виновным окончательный приговор и немедленно привести его в исполнение, чтобы это послужило примером тем, кто еще замышляет подобное, и чтобы они отказались от своего злого умысла».
Все исследователи отметили, что в этом отрывке Матиньон и д'Аргуж осыпаны похвалами, а о роли Великого Сенешаля не сказано ни слова.
В данном случае король имел полное право на гнев, потому что Парижский Парламент, вместо того чтобы дать скорее свершиться правосудию, изыскивал способы для усложнения процедуры. Это был реванш, который судейское сословие взяло над монархическим абсолютизмом. С другой стороны, общественность, хотя и возмущенная предательством принца, еще не пришла к единому мнению. Некоторые находили возможные оправдания для тех, кто повиновался своему сеньору, вероятно, не догадываясь о его истинных намерениях.
Оказавшись в слишком опасном положении, Франциск посчитал правильным, с политической точки зрения, решением проявить великодушие, которое, впрочем, было противно его природе. В итоге все обвиненные, даже Сен-Бонне, были помилованы, но не Сен-Валье, которого было решено принести в жертву во искупление общего греха.
Седьмого ноября судьи решили подвергнуть его пытке. Несчастный избежал дыбы лишь благодаря тревожным мольбам врачей. Двадцать третьего декабря его перевели в парижскую тюрьму Консьержери, и 8 января 1524 года он предстал перед Парламентом. Семнадцатого января его обвинили в оскорблении Величества, приговорив к лишению всего имущества, званий, знаков отличия и к смертной казни. Ему не зачитали последней статьи, которая обрекала его также на предварительную, невиданную доселе пытку.
Приговор должен был быть исполнен по истечении месяца. Супруги де Брезе использовали это время с пользой, беспрестанно осаждая с просьбами короля, королеву, Мадам. Великий Сенешаль, переместившийся ко двору в Блуа, практически ни у кого не находил поддержки. Он писал маршалу де Монморанси:
«Если Вы хотите знать, дорогой господин Маршал, как я во все это ввязался, то я уверяю Вас, что мне пришлось говорить самому, так как я не нашел никого, кто бы мне в этом помог. В любом случае, я уповаю на доброту нашего Господина и надеюсь, что все будет хорошо».
В Господине настолько был силен рыцарский дух, что он не смог остаться глухим к мольбам Дианы. Но также он осознавал, что в тот момент, когда враг осаждал государство, верность знати была ему особенно необходима; что в то же время на эту верность, о которую разбились надежды коннетабля, нельзя было полностью полагаться; что во владениях Брезе находилась провинция, в которую с легкостью можно было впустить английский флот; что этот старый служака только что, в принципе, спас государство и будет очень раздосадован, если ему за это отплатят черной неблагодарностью. К тому же для принца, воспитанного на героических романах, была более чем привлекательной мысль о театрально-эффектном и великодушном поступке.
Сенешаль вновь обретал надежду. «Я уверяю Вас, дорогой господин Маршал, — писал он главному распорядителю двора Рене Савойскому, — что, если бы не доброта и милость нашего Господина, я был бы одним из самых докучливых дворян в этом мире, но надежда, которую мне внушает мысль о том, что у него есть его добрые слуги, освободила меня от большей части беспокойства, что причиняла мне эта мысль… Вышеназванный сеньор оказал мне огромную честь, тем более что он не принадлежит к людям моего положения, так как он пожелал, чтобы меня постоянно вызывали на Совет и для рассмотрения его дел».
И Монморанси:
«Он (король) оказал мне такую большую любезность, какую только было возможно оказать, так как он прислал мне двадцать пять бутылок вина, десять белого и молодого, и пятнадцать Бонского».
И это — через три дня после приговора.
Пятнадцатого февраля канцлер Дюпра доставил в Парламент приказ перейти к процедуре отсечения головы приговоренного. Пришлось ли ему претерпеть пытку? Обошлось тем, что ему продемонстрировали жуткие «испанские сапоги», что окончательно повергло его душу в смятение.
В три часа пополудни 17 февраля Жана де Пуатье посадили на лошадь и повезли на Гревскую площадь в позорном экипаже. Он дрожал от холода, лихорадки, страха и не мог держаться на ногах, не опираясь на мощное плечо лучника. За продвижением экипажа наблюдала огромная толпа. Палачи Масе и Ротильон, встретившие осужденного у подножия эшафота, были вынуждены поднять его на помост, как мертвое тело. На него одели камзол и заставили встать на колени. В таком положении несчастному пришлось провести целый час. Беспрестанно дрожа и вознося мольбы к небу, он ждал, что вот-вот над его головой вознесется топор. В толпе, которую сначала одолевало жестокое любопытство, начинало расти возмущение такой бесчеловечностью.
Внезапно вдали появился скачущий во весь опор всадник, который кричал, едва переводя дыхание:
«Довольно! Прекратите. Вот королевский приказ о помиловании».
Господин Мишель Долле взял протянутый ему свиток и прочел:
«Франциск, Божьей милостью король Франции, приветствует всех присутствующих здесь. Учитывая то, что недавно Наш верноподданный, любезный Наш кузен, кавалер Ордена Св. Михаила и камергер, граф де Молеврие, Великий Сенешаль Нормандии, родственники и преданные друзья Жана де Пуатье, господина де Сен-Валье, смиренно умоляли Нас возыметь сострадание и смилостивиться над вышеназванным Пуатье, также принимая во внимание их доблестное служение и оказанные ими услуги предшествующим Нам королевским особам, Нам и Нашему государству после Нашего восшествия на престол, равным образом, то, что недавно Великий Сенешаль, выказав верность и лояльность по отношению к Нам и Нашему государству, разоблачив умысел и раскрыв заговор против Нашей персоны, Наших детей и Нашего государства, предотвратил несчастья, которые могли бы за этим последовать, Нам доставило бы огромное удовольствие смягчить высшую меру наказания, к которой вышеназванный Пуатье был бы или мог бы быть решением Парламентского Суда приговорен как оскорбивший Величество… вышеупомянутую смертную казнь Нашей королевской властью и Нашей особой милостью мы заменяем на менее суровую меру наказания, а именно такую, что Пуатье определят в постоянное заключение меж четырех замурованных сверху стен, где внизу будет лишь маленькое окошко, через которое ему станут выдавать еду и питье…»
Таким образом тесть сохранил только жизнь, зато зятю достались публичные почести. Приговоренного спросили, принимает ли он помилование.
— Да! Да! — закричал он и «начал благодарить Бога, целовать эшафот, беспрестанно осеняя себя крестным знамением».
Он плакал, смеялся, обнимал охранников. Обезумевшего от радости, его отвели в тюрьму, откуда он,
