Именно в этот момент страну постигла неожиданная беда. Дофин Франциск был в Турноне. Он с воодушевлением играл в лапту, затем, весь в поту, попросил своего оруженосца Монтекукулли принести ему стакан воды со льдом, выпил воду, и у него произошло сильное кровоизлияние.
Смерть девятнадцатилетнего дофина смешала все планы на будущее. Никто не мог поверить в естественную причину произошедшего. Король, вне себя от горя, ни капли не сомневался в том, что Монтекукулли был отравителем, которого подослал Карл Пятый. Оруженосца арестовали, под пытками несчастный сознался в том, чего не совершал, и был казнен как цареубийца.
Император во всеуслышание заявил о безосновательности этой оскорбительной клеветы. Его генералы, также не избежавшие подозрения в сообщничестве с противником, в один голос обвиняли Екатерину Медичи. Принцессе, родившейся в стране Борджиа, это несчастье было на руку, ведь она становилась дофиной. Это было абсолютно нелепое предположение. Внезапное возвышение, наоборот, могло стать фатальным для молодой женщины, по своему происхождению недостойной занять место на троне. Тем не менее эта мысль еще долго витала в воздухе, усугубляя всеобщее горе.
У Монморанси было другое мнение на этот счет. О смерти дофина, написал он господину д'Юмьеру, «должно быть, сожалеет каждый, но это сожаление нельзя сравнить со скорбью тех, кто знал, чего он стоит».
На самом деле, главный распорядитель ликовал, ведь дофин, который не переносил его спеси и наглости, был для него дамокловым мечом, уже готовым упасть.
Нет ни одного письма, из которого мы могли бы узнать о чувствах Дианы, но есть ли в нем необходимость? Охотница была буквально ослеплена: столько времени проблуждав в потемках, она внезапно увидела лучи солнца.
Четвертого сентября 1536 года принц Генрих, ставший с момента смерти своего брата дофином, торжественно вступил в лагерь при Авиньоне, и Монморанси буквально рассыпался в любезностях, чтобы ему понравиться: «Любезный кузен, — написал принц господину д'Юмьеру, — когда я приехал в лагерь, г-н главный распорядитель воздал мне такие почести, какие только было возможно воздать». Это было началом тесной дружбы меланхоличного подростка и сорокалетнего мужчины, самого сурового придворного.
В свои семнадцать лет новый наследник короны отличался необыкновенной силой и выказывал удивительные способности ко всем физическим упражнениям, особенно к тем, для выполнения которых требовалось умение обращаться с оружием. Этих качеств, вполне естественных для одного из вельмож, уже было недостаточно. Казалось, что рост мышечной массы Генриха пагубно действовал на гибкость его ума. «Живой и дерзкий ум» семилетнего мальчика, которым восхищался английский посол и на который так неблаготворно повлияло время, проведенное Генрихом в плену, развивался с большим трудом.
Он не отличался находчивостью ни в мыслях, ни в речи, легкостью в рассуждениях, мало стремился к самообразованию, не был любознателен. Тугодумие в сочетании с присущим юноше малодушием заставляли его долго колебаться перед принятием решения. Но, сформировав собственное мнение, — практически всегда с чьей-либо помощью — Генрих придерживался его с редким упорством и постоянством. Его любовь, доверие, восхищение или ненависть, направленные на кого-либо, были неизменны. Поэтому, в зависимости от ситуации, он мог быть чрезмерно нежным или излишне суровым.
Принц во многом был бы другим, если бы родился дофином Франции. Его бы не угнетало соседство более одаренного брата, которого больше любили. Между ним и отцом не образовалась бы такая глубокая пропасть. Менее печальный, менее робкий, этот бывший пленник Мадридской крепости больше бы развился и за счет своей щедрости был бы более привлекательным.
Теперь было уже слишком поздно. Судьба, пообещавшая ему трон, не сделала его возлюбленным сыном. Всю свою нежность король перенес не на Генриха, а на прелестного маленького Карла, герцога Ангулемского, которому уже подарили Орлеанское герцогство.
Молодой дофин только что сформировал свое окружение, призвав к себе самых славных придворных: своего дорогого Сент-Андре, Дампьера, д'Эскара, д'Андуэна, Ла Ну, Бриссака, Ла Шатеньере.
Он был не очень уверен в своем нынешнем славном положении и отчаянно нуждался в сподвижниках, в наставниках.
С какой радостью он обнаружил, что и тем и другим был лучший дворянин королевства! Жестокий, мрачный, грубый, безжалостный, неистово преданный вере, высокомерный и алчный, Монморанси мог бы вызвать отвращение у любого молодого человека, но не у этого. Генрих таял от лести этого дикого вепря, восхищался тем, как он, читая молитвы, отправлял на пытки, радовался, находя общность идей с этим воплощением надежд Франции. Возрождение наложило на них свой отпечаток, но оба они все же принадлежали Средневековью. Они поняли друг друга и втайне заключили соглашение, из которого каждый извлекал свою выгоду.
Молодые дворяне, тревожась за свое бездействие, в нетерпении спрашивали дофина, когда же он поведет их на врага. Генрих не слушал их и призывал к порядку. Монморанси в восхищении заявил:
«Он прекрасно начал, делая все, согласуясь с помыслами короля, и Господин должен быть несказанно этим доволен».
Принц использовал свое влияние лишь один раз, чтобы спасти от виселицы одного провансальского краснобая, который продавал некачественные снадобья, но говорил правильные слова. Этого шарлатана звали Брюске. Он стал придворным шутом.
Тем временем голод и болезни всё уменьшали количество вражеских солдат. Видя, что победа ускользает из рук, император под покровительством папы решил начать переговоры. Предупрежденный папским нунцием, главный распорядитель отправил послание императорскому канцлеру Гранвелю, в котором с уверенностью заявил, что сможет подвести короля к решению заключить «искренний, справедливый и разумный» мир. Он льстил себе. Франциск I не собирался начинать переговоры до тех пор, пока все территории не будут освобождены.
Четырнадцатого сентября Карл Пятый отдал приказ об отступлении, ознаменовавшем крушение его планов. Девять дней спустя он покинул Прованс, в земле которого осталась лежать половина его войска. Безусловно, его потери были бы еще больше, если бы французы атаковали его, покинув лагерь при Авиньоне. Ему повезло, так как принятие быстрых решений было несвойственно Монморанси, к тому же главный распорядитель не хотел потворствовать успеху действий, противных его политическим взглядам. Сам Карл Пятый с издевкой упомянул об этом в письме своей сестре.
Для Цезаря это было не меньшим ударом, но Франция была спасена. Ни нанесенный разрушениями ущерб, который оценивался в три миллиона золотых экю, ни Прованс, лежащий в руинах, ни возмутительное бездействие в конце кампании не помешали стране превозносить победителя. Монморанси смог сполна насладиться своей славой. Поэты и хронисты воспевали его гений, герцогиня Феррарская поставила его в один ряд с величайшими полководцами всех времен и народов, епископ Бордосский написал ему:
«Все настолько довольны Вами и рады за Вас, что больше уже было бы невозможно».
Действительно ли несчастный, истерзанный войной народ испытывал такие чувства? Это было на самом деле так — настолько велик был ужас, испытываемый людьми перед войском императора. Король убедился в этом, проехав по принесенной в жертву провинции. «Во всех этих землях, — сказал Мартен дю Белле, — ему становилось понятно, что тот, кто искал мира, лучше умел вести войну, чем те, кто повсюду говорят о ней».
Расставшись с главным распорядителем, дофин стал относиться к нему с еще большим восхищением, ведь отныне он считал себя его учеником. «Будьте уверены, — написал он ему, — что бы ни произошло, я остаюсь и, пока я жив, всегда буду оставаться Вашим другом». Нужно было держать слово.
Как это всегда бывает в такое время года и при такой усталости воителей, воцарилось нечто вроде перемирия. Жизнь двора возобновилась, наполненная переживаниями, которые были вызваны смертью
