безнадежно. Исковерканный, покрытый жидкой грязью булыжник, мертвые стены домов, ни единого лучика света из-за глухих ставень. То, что опрометчиво кажется выходом, оказывается углубленным в промежуток между домами въездом частного владения, оберегаемым собаками с очень скверными характерами.
И вдобавок в процессе передвижения с удивлением убеждаешься, что Москва действительно стоит на семи холмах, подъемы и спуски чередуются с утомительной монотонностью, и на десятой или двадцатой минуте странствий начинаешь понимать, что от лабиринта Минотавра избранный маршрут отличается только присутствием над головой грязно-серого, подсвеченного почти полной луной неба. А по луне я ориентироваться не умею. Никогда не мог запомнить, где она должна находиться в каждый данный момент ночи и каковы ее фазы.
Зато я подумал — все здесь чужое, совершенно все. А вот небо — то же самое. Как дома. Как в детстве…
Если бы я не был сейчас ранен и озабочен проблемой собственного спасения, путешествие могло показаться даже и романтическим.
Темные ущелья между глухими брандмауэрами, время от времени возникающие впереди тени шести-семиэтажных домов, по идее, намекающие на присутствие впереди нормальных широких улиц, до которых тем не менее непонятно как добраться.
Спорадически вспыхивающие справа, слева, впереди и сзади звуки коротких огневых стычек, гул автомобильных моторов, мелькающие над крышами лучи прожекторов. Но все это будто бы в другом мире. Словно из-за кулис, не выглядывая на сцену, пытаешься догадаться о содержании пьесы.
Очевидно, рана моя оказалась тяжелее, чем думали и я, и доктор, или к ней добавился травматический шок, потому что моментами я замечал, что сознание мое мутится.
Вместо черных низеньких домов мне вдруг начинало казаться, что бреду я вдоль белоснежных, освещенных мертвым неоновым светом небоскребов, и приходилось даже щуриться от этого нездешнего света.
Потом сознание прояснялось, и я с удивлением отмечал, что нахожусь совсем не там, где рассчитывал.
Однажды я вдруг понял, что стою на Тверском бульваре, по другую сторону Никитских ворот, площадь которых пересек непонятно каким способом. Поскольку там прямо сейчас шел довольно жаркий бой.
От Пушкинской с минутными интервалами раздавался гулкий гром пушечного выстрела. Резкий вой проносился на уровне вторых этажей, и снаряд разрывался где-то возле ресторана «Прага».
С крыши шестиэтажного дома на углу Большой Никитской и Леонтьевского переулка длинными очередями отвечал орудию станковый пулемет.
Кто и с кем здесь перестреливался, я не понял. Инстинкт погнал меня вправо, под защиту темных стен.
Вокруг беспрестанно мелькали огоньки дульных вспышек и на разные голоса свистели пули. Идущие над головой посвистывали тонко и нестрашно. Рикошетные отвратительно верещали, еще какие-то странным образом клекотали, будто кувыркаясь в полете. Возможно, это были распиленные для пущей убойности безоболочечные пули старых берданок.
Привалившись плечом к арке глубокой подворотни, я старался увидеть людей, участвующих в ночном сражении, но освещения не хватало. От этого казалось, что здесь бьются не люди, а какие-то уэллсовские морлоки.
Самое странное, я совершенно ничего теперь не испытывал. Ни страха, ни боли, ни даже желания жить. Просто двигался, выполняя программу, как робот, даже и не человекообразный.
Запомнился момент, когда навстречу мне выскочили несколько человек, с оружием, в коротких, перепоясанных ремнями бушлатах или телогрейках.
— Стой, эй ты там, стой! Кто такой?
Автомат оказался у меня в руках раньше, чем я подумал, что надо бы его снять с плеча. И сам собой выплеснул вперед больше половины рожка.
Очередь прошла от стены до стены переулка, и никто больше не шевельнулся, не попытался задержать меня или выстрелить в спину, хотя я ушел с этого места не спеша и не пригибаясь.
Так мне показалось. Но потом что-то с размаху ударило меня чуть повыше правого уха. Я упал на колени, опершись плечом о стену, потрогал голову.
Крови на пальцах не оказалось. Очевидно, меня достала рикошетная пуля. Кевларовая подкладка фуражки спасла, но одурел я окончательно.
Дальнейшее представляло какие-то странные обрывки впечатлений.
Я ввалился в разбитую витрину магазина. Помнится, перешагнул через бруствер из мешков то ли с мукой, то ли с сахаром. Сел на пол рядом с темной человеческой фигурой, обозначенной алыми вспышками самокрутки.
— Эй, мужик, ты че, раненый? — спросил участливый голос.
— Немножко есть, — ответил я.
— Перевязать нечем, — обрадовали меня.
— Спасибо, уже перевязался…
— А за кого воюешь, за нас или за этих?.. — непонятный человек без всякой агрессивности отодвинул в сторону упершийся ему в грудь ствол моего автомата.
— За себя воюю, остальные мне без разницы…
В темноте помолчали, хотя там угадывалось присутствие еще нескольких дышащих, покашливающих, хлюпающих носами людей.
— Дак вроде и мы так же. Выпить хочешь?
— Хочу…
Мне протянули жестяную кружку, где плескалась, судя по запаху, водка. Я сделал пару глотков.
— Закусишь?
— Не хочется.
Странные люди. Для чего им я и сами они что здесь делают?
Наверное, я спросил об этом вслух, потому что мне охотно ответили:
— Да вот ввязались сдуру в эту революцию, а потом решили, на кой оно нам нужно? Прибарахлиться чуток, тай и годи… Две телеги добра отправили, а сейчас и ждем. Что-то долго Митрич не возвращается. Мабуть, сбежал, а мабуть, и убили. Война, сам понимаешь. Ну, водки тут хватает, колбасы целая поленница. До утра посидим, а там и подумаем…
Я порадовался, как просто и спокойно настоящие люди реагируют на исторические коллизии.
— А ты, земляк, что ли из идейных?
— Почему так думаешь?
— Дак машинка у тебя серьезная. Мы вот попросту, с винтарями да обрезами, а у тебя вона что…
— На улице подобрал, — ответил я.
— Ну-ну, оно понятно, — согласился прежний голос.
— Сам-то из офицеров царских или как?
Надо же, насколько прав был судейский генерал. Простой народ, он к интонациям чуткий.
— Из анархистов я. Сам по себе, голый человек на голой земле, вот моя философия…
Это народу тоже нравится. Когда с апломбом и непонятно.
Когда я передохнул и решил отправиться дальше, мне не препятствовали.
Что происходило в следующие полчаса или час, я не помню, но в очередной раз очнувшись, я увидел, что стою на углу Трубной и Цветного бульвара. То есть я как-то сумел пересечь и Тверскую, и Петровку, и прошел гораздо больше, чем нужно было. И от Столешникова сейчас находился едва ли не дальше, чем в начале пути. Черт его знает, может быть, я даже прошел мимо спасительного дома, совершенно этого не заметив.
Захотелось сесть на тротуар и заплакать. Ноги своей я не чувствовал совершенно, но как-то она все же меня слушалась, а в подсознании, наверное, пробудился инстинкт и дух древних предков, которые и руководили моими бессмысленными перемещениями по охваченным мятежом улицам. Я словно невидимкой
