видеть никого, кроме своей любовницы.
Это чувство поднимает против него новую волну гнева, которую уже невозможно погасить. Теперь Мария-Луиза д’Аржантон всерьез воспринимает свою роль фаворитки. У нее появились свои капризы, свои требования, и она уже не была для Филиппа таким утешением, как раньше. Теперь эту роль играет ее четырнадцатилетняя соперница.
Любимица отца, Мадемуазель платит ему ответной любовью с пылкостью, свойственной ее натуре. История этой девочки, полудемона-полусирены, останется непонятной, если забыть о результатах вскрытия, явивших миру неправильно развитый мозг, причину ее аномалии. Впрочем, безумие не было редкостью в баварской семье ее бабушки. За некоторым исключением Елизавета Орлеанская очень походила на свою бабушку, мадам де Монтеспан, которая умела все взять не только от этого мира, но и от того, посещая черные мессы. От своей чудовищной бабки девочка унаследовала красоту, ум, умение обольщать, настойчивость, порочность, небывалую гордость. Отсутствие воспитания, пренебрежительное отношение матери, любовь отца являли благоприятную почву для развития этих качеств.
В свои четырнадцать лет Мадемуазель с ее горящими глазами, чувственным ртом, пышными формами и чрезмерной полнотой, вызванной излишествами в еде, казалась уже взрослой женщиной. Она была полновластной хозяйкой в Пале-Рояль, который мадемуазель Шартрской и мадемуазель де Валуа — таким же несносным, но совсем не таким очаровательным — пришлось сменить на монастырь в Шелле. Даже король не скрывал предпочтения, оказываемого самой блестящей из своих внучек, и осыпал ее бесконечными милостями, нарушавшими этикет и вызывавшими толки при дворе.
Кто из принцев мог быть достоин такого сокровища? Конечно, первый жених Франции, герцог де Бёрри, младший сын дофина! Герцогиня Орлеанская, которую только тщеславие могло вывести из умственного оцепенения, уже давно раскинула свои сети, но тут приключилась злополучная испанская история, поставившая все под сомнение.
Далекая от того, чтобы осуждать своего отца, Мадемуазель хотела нести с ним все бремя испытания. Она не отходит от него ни на шаг, переходя за ним из больших зал в потайные кабинеты, из лаборатории — в мастерскую художника.
Филипп полностью отдается этой всепоглощающей нежности. Его дочь перестает быть только дочерью — она становится близким другом, доверенным лицом, ангелом-хранителем. Это сильно шокировало окружающих: доверительные отношения между родителями и детьми тогда еще не были приняты среди аристократии. Даже Мадам не потерпела бы, чтобы сын сидел в ее присутствии.
Герцог Орлеанский ожесточенно бросал вызов нравам и здравому смыслу эпохи. Эта дерзкая непокорность выдавала в нем человека, открытого любым порокам, способного на любые преступления.
Бал, устроенный принцем в честь герцога Баварского и его фаворитки, мадам д’Арко, подлил масла в огонь и дал блюстителям нравов пищу для злословия. В самом деле, разве мадам д’Аржантон не выставляла напоказ свои драгоценности и платье, расшитое золотом, разве не оказывались ей в Сен-Клу королевские почести? Разразилась настоящая буря, и на сей раз даже король вышел из себя. Герцогиня Бурбонская забыла о горе, причиненном неожиданной смертью ее любовника, принца Конти, и уже торжествовала победу, видя свою дочь, мадемуазель де Бурбон, замужем за герцогом де Бёрри.
Успех медонского заговора напугал «партию святых»: ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы внук короля попал под влияние противника. И Сен-Симон решает перейти в наступление и любой ценой добиться брака Мадемуазель и герцога де Бёрри.
Герцог Орлеанский после четырехмесячного отсутствия 1 января 1710 года появляется в Версале на торжествах по случаю Нового года, где его присутствие было обязательным. При первой возможности он удалился с Сен-Симоном в один из тех потайных кабинетов, которых в Версале было не меньше, чем открытых залов. Там они сразу начинают обсуждать последние события, и герцог объясняет другу, в сколь плачевной и безысходной ситуации он оказался: король сильно предубежден против него, дофин — еще больше, будущее его детей неопределенно, а придворные настроены так, что уже много недель никто не бывает у него; нет никакой надежды когда-нибудь снова стать главнокомандующим, и его благосостояние под угрозой.
Принц добавил, что «он не видит выхода» и «что, может быть, время все сгладит». Но Сен-Симон без всякого сострадания отвергает это последнее замечание: не следует полагаться на время, необходимо как можно скорее вернуть расположение Людовика. В противном случае герцог Орлеанский обречен влачить существование бездельника, к чему его уже сейчас толкает любовница.
В сильном возбуждении Филипп принялся расхаживать по кабинету, Сен-Симон следовал за ним по пятам. В огромных париках, в платьях, расшитых золотом, с огромными жабо, в бриллиантовых украшениях эти два человека казались нелепыми куклами.
«Так что же делать?» — спросил принц.
«Что делать, Месье? Я прекрасно знаю, но не скажу вам, хотя это единственный выход».
«О! — воскликнул Филипп, словно пораженный молнией. Он сел в кресло и с горечью добавил: — Я прекрасно вас понял».
Да, разрыв с мадам д’Аржантон принес бы Филиппу немало выгод. Король был бы чрезвычайно рад и вернул бы свое расположение зятю, отказавшемуся от любовницы. Был бы восстановлен супружеский мир, и герцог Орлеанский мог бы рассчитывать на поддержку своей жены, пользовавшейся большим влиянием на мадам де Ментенон и герцогиню Бургундскую, а значит, будет покончено с клеветой, обрушенной на его голову врагами.
Но увы! Все политические доводы были ничто в сравнении с улыбкой любимой женщины. Одна мысль о том, чтобы остаться без Марии-Луизы, была невыносима для Филиппа. Надо быть безумцем, чтобы пожертвовать счастьем своей жизни ради расплывчатых честолюбивых химер! Но тут перед его мысленным взором возник другой образ: девочка, грациозность которой, безусловно, заслуживала королевской мантии, расшитой лилиями. Может ли отец приносить в жертву своей любви ребенка?
Прислонившись к стене, Сен-Симон молча следил за этими терзанием и тихо заметил, словно самому себе: «Ничего не поделаешь, это единственный выход…» «Что вы мне предлагаете?» — спросил наконец Филипп. «Ваше величие и единственный способ вознести вас выше, чем вы когда-либо были». Приход герцога Бургундского прервал этот разговор.
Сен-Симон усилил натиск уже на следующее утро. Он обратился за помощью к маршалу Безону, старому, не очень удачливому вояке, обожавшему герцога Орлеанского, под началом которого он служил в Испании. Зная преданность и искренность этого человека, Филипп очень ценил его советы.
Два часа старый солдат и член королевской семьи мужественно сражались, перехватывая друг у друга инициативу. Филипп защищался героически, но безуспешно, проявляя видимую слабость всякий раз, как всплывало имя Мадемуазель. По окончании этого изнурительного поединка Филипп инстинктивно ищет опоры и поддержки у своей любовницы, но заговорщики его останавливают: все пойдет насмарку, если герцог Орлеанский увидится с мадам д’Аржантон.
Вскоре после ужина натиск возобновился. Подавленный принц уже не мог с прежней быстротой отражать удары. Сен-Симон, напротив, удвоил усилия, напирая на наиболее уязвимые места Филиппа. Он говорит, что герцог Орлеанский должен знать, сколь сильно общественное возмущение; что после того, как на него возлагались самые смелые надежды и ему были готовы все простить, его сторонники испытывают презрение или тайную злобу. Он снова вспоминает о браке Мадемуазель, перед которой два пути — блистать при дворе или быть погребенной под руинами отцовского богатства.
Несмотря на свои циничные выходки, Филипп был человеком долга. Он оценил резкость своих друзей, которые убедили его, что любовь к Марии-Луизе была предательством по отношению к самому себе, к собственному ребенку. Мадам д’Аржантон проиграла сражение.
Признав необходимость расстаться со своей Береникой, Филипп не знал, как спастись от самого себя: один страдающий взгляд любимой женщины — и он сдастся, откажется от своего решения. Чтобы связать себя словом, он бросился к мадам де Ментенон, потом к королю и объявил им о разрыве. Отрезав таким образом пути к отступлению, Филипп мог без угрызений совести предаться горю, самому большому за всю его жизнь.
В течение десяти лет восхитительная женщина дарила ему радость, источником которой была любовь. Но подобное счастье не для принцев, вынужденных выбирать между браком из государственных
