укрыться в надежном месте. До прояснения обстановки.
А место такое имелось, и, что самое главное, — искать его там не придет в голову ни одной казенной душе на свете.
Слегка постукивая зубами от волнения, Зоя заканчивала одевать детей. Старший, одиннадцатилетний Вовка, все время спрашивал, куда они едут и почему ночью.
— К дедушке поедем. На машине. Он нас давно ждет, да все времени не было.
— А сейчас появилось?
— Появилось. Отпуск мне дали. Три года не давали, а сейчас дали.
Шестакову было даже интересно, как легко и складно все у него выходит.
А ведь не решись он «на это», и утром скорее всего или через день-другой веселого, доброго, глазастого Вовку и совсем еще маленького, домашнего, даже в детский сад никогда не ходившего семилетнего Генку втолкнули бы в грязный, вонючий «воронок» и повезли, плачущих, ничего не понимающих, зовущих папу и маму, в приемник для сирот и беспризорников. Навсегда…
Нарком скрипнул зубами от злости и от невыносимой жалости к детям.
Сын же продолжал расспрашивать:
— А в школу как же? Каникулы послезавтра кончаются…
— Успеется. Потом нагонишь. Я в школе договорюсь. Да, не забудь, учебники с собой возьми. Все. Будешь заниматься понемногу. К деду ведь интереснее? На лыжах с горы кататься, на санях с лошадкой. Охотиться будем. Согласен?
— Конечно, согласен. А можно я Никитке позвоню? Скажу, что уезжаю?
— Куда звонить, ночь еще. Письмо напишешь…
Наскоро, но плотно перекусили. Шестаков заставил Зою выпить полстакана водки. Успокоится и в машине, глядишь, подремлет. Сам пить не стал, початую бутылку и еще три полных сунул в портфель, наполнил рюкзак банками икры и деликатесных консервов, красными головками сыра, батонами сырокопченой колбасы.
Вот хлеба оказалось маловато, но не беда, в любом сельпо взять можно. Карточек теперь нет.
— Так, — сказал он жене, когда почти все необходимое было сделано. — Сейчас я спущусь к машине, все уложу, а посигналю — выходите. Сразу же. И до гудка — из кухни ни шагу. — Последнее он сказал жене свистящим, зловещим шепотом. Она поняла не все, но кивнула.
По пути к двери Шестаков вырвал телефонный шнур из розетки. И услышал осторожный, какой-то испуганный стук в дверь чулана.
— Ну, в чем дело? — спросил он, приостановившись.
— Так это вот, Григорий Петрович, — услышал он голос монтера, — по нужде бы надо… Как бы…
Нарком подумал, что действительно, сидеть им тут, может, и до обеда придется. И как же?
Позволил понятым по очереди сходить в ватерклозет, потом вместо чулана направил их в ванную комнату.
— Тут повеселее будет. И напиться можно, и наоборот. Но сидеть по-прежнему тихо, пока не выпущу. А то…
В последний момент, повинуясь движению души, Шестаков бросил через порог на кафельный пол старое пальто, толстое, ватное, с облезшим собачьим воротником. Постелив на пол, отлично поспать можно. И уж совсем от щедрот протянул монтеру бутылку водки.
— Выпей, Митрич, за свое и наше здоровье…
Ему показалось, что монтер едва заметно, но сочувственно кивнул. А может, просто голова дернулась от жаждущего движения кадыка.
Нарком задвинул снаружи щеколдочку, а вдобавок подпер дверь тяжеленным, забитым всяким ненужным хламом комодом.
Надел длинный кожаный реглан на меху, из хромовых сапог переобулся в унты, надвинул на брови каракулевую папаху. В боковой карман сунул именной никелированный «ТТ» — подарок от коллектива завода к двадцатилетию Октября.
Прихватил и автомат конвойного вместе с подсумками тяжелых кривых магазинов.
В три приема снес вниз неподъемный багаж.
Черная «эмка» стояла у выходящей во внутренний двор задней двери подъезда. И водитель, как предполагал Шестаков, посапывал носом, подняв воротник и завязав под подбородком шапку.
К утру морозец окреп ощутимо, и хоть внизу было затишно, над крышами, то слабея, то вновь усиливаясь, свистел порывистый ветер.
«Куда же они меня сажать собирались? — совсем не ко времени удивился нарком. — Вчетвером на заднее сиденье не втиснешься. Или к концу обыска другую машину вызвали бы?»
Шофера он будить не стал. Просто придавил, где нужно, сонную артерию и оттащил легкое тело в подвал. Не постеснялся снять с него и хороший нагольный полушубок вместе с ремнем и кирзовой револьверной кобурой.
Жизнь начинается совершенно другая, пренебрегать в ней ничем не стоит. Словно в «Таинственном острове» Жюля Верна, любая мелочь может оказаться решающей. Вроде как стекло от часов или собачий ошейник.
По-прежнему удивляясь собственному хладнокровию, Шестаков уложил в багажник «эмки» чемоданы, пристроил на полу за спинками передних сидений портфели и рюкзак. Оглянулся на окна дома. Все они были темны. А если кто и выглядывает вниз из-за занавески, шума не поднимет ни в каком случае. Не те люди и не то время.
Сел за руль, с первых же оборотов стартера завел еще теплый мотор. Хотел было, как условлено, посигналить, но спохватился.
Слишком много следов оставлено в квартире, слишком много важных моментов упущено.
И опять, и снова мелькнула в голове Шестакова мысль: «А я-то откуда это знаю? Разве я когда-нибудь занимался убийствами и технологией сокрытия следов преступления?»
Но сам же себе он ответил: «Да о чем ты? Сейчас! Рассуждать будешь? Сообразил — и слава Богу! Действуй!»
Бегом вернулся в квартиру, велел жене с детьми спускаться черным ходом во двор и садиться в «эмку» у порога.
— А я сейчас…
Нет, правда, как же это он забыл?
Шестаков нашел в чулане пустой мешок, сгреб в него из ящиков стола, секретера, буфета блокноты, записные и адресные книжки, всякие прочие накопившиеся за многие годы жизни документы, свои и жены, перевязанные ленточками пачки писем от родных и друзей, которые зачем-то хранила Зоя, посрывал со стен фотографии в рамках.
Чтобы чекистам, когда они начнут розыск, не попало в руки ничего, что может навести на след, подставить под удар посторонних людей.
Есть в наркомате его личное дело с фотографией пятилетней давности — и хватит с них.
Напоследок еще и домашнюю аптечку в красивом белом чемоданчике прихватил, выданную в Кремлевской больнице для поддержания драгоценного здоровья наркома и членов его семьи.
И, в очередной раз задержавшись на пороге, вновь обрадовавшись своей предусмотрительности и здравому мышлению, сделал еще нечто. На первый взгляд — абсолютно бессмысленное. Это могло принести пользу в одном случае из тысячи, но уж если что, так уж…
Шестаков, ухитрившись тронуться с первого раза на незнакомой машине, аккуратно выехал со двора, не слишком разгоняясь, поднялся вверх по Чкалова, на Колхозной площади свернул вправо, на Первую Мещанскую. Перед заправочной станцией у Крестовского моста вышел из машины, погуще заляпал номера грязной снеговой кашей.
Разбудил дебелую тетку в засаленном ватнике, доверху заполнил бензобак и найденную в багажнике двадцатилитровую канистру. Заодно купил большую банку моторного масла. На всякий случай. На какой именно, он сам не знал, поскольку в автомобилях разбирался плохо. Но раз мысль такая появилась, решил ее реализовать. Хуже не будет.
После чего переулками выбрался на Ленинградское шоссе, уже за стадионом «Динамо», не встретив
