бросился к нему.
— Что? Что? — Александр тряс его за плечи.
— Она умирает… — как в бреду бормотал Птолемей.
В это время Александр сам услышал душераздирающие крики из палатки. Неужели это она, ее голос?! Александр кинулся туда.
В палатке суетились, сновали, переговаривались между собой повитухи. Жужжание голосов и их хаотические передвижения создавали впечатление, будто какие-то насекомые — непонятные и бессмысленные — роятся вокруг ее тела… Ибо это была не она, это было ее тело. Александр собственной кожей почувствовал, как ей мучительно и плохо. Его пронзили ее боль и страх. Он ощутил ее измученную, умирающую волю и понял, что она сдается.
Из толпы насекомых отделилась фигура и метнулась к нему. Это была Геро, в эту минуту олицетворявшая саму растерянность.
— Она совсем ослабла, все время теряет сознание…
От ее стонов и хрипов можно было сойти с ума. Вся эта картина показалась Александру на какой-то миг ненастоящей — кошмарным видением. Он повел глазами, и все как будто поплыло — пламя светильников, потные черные лица повитух, тазы в окрашенной кровью водой, она сама — обезумевшая от боли, с измученным лицом, ввалившимися, красными от лопнувших сосудов глазами. Она прерывисто с трудом дышала, пытаясь схватить хоть какой-то воздух. Потом передышка, видимо, это была она, кончилась, и Таис снова закричала, откинув голову, напрягая жилы на шее, нечеловеческим криком.
Александр ударил себя по лицу, вышел из оцепенения и начал действовать. Птолемея он отослал для принесения гекатомбы (100) жертвенных животным всем богам, а главное — Гере, Артемиде и Эйлитии — помощницам при родах. Были призваны все прорицатели и врачи, хотя, согласно традиции, врачи не принимали родов. Считалось, что приближение к роженице, как и к мертвецу, оскверняет, но никто не решился ослушаться Александра и вызвать его гнев. Сам он не отходил от нее и не отрывал от нее рук. Он молился так, как никогда в жизни, гипнотизировал ее своими глазами, передавал по руками, как по каналам свою силу, волю. Он знал, что вера — начало любой удачи, страх — начало всех неудач. И он верил, более того, представлял воочию благополучный конец, силой мысли пытаясь создать будущее. Таис, периодически приходя в себя, видела его сумасшедшие горящие глаза, но полагала, что видит призраки. У нее не было сил, чтобы подумать над этим, даже на удивление не хватало их. Лишь одна мысль теплилась в ней — когда же, наконец, закончится это мучение, когда же меня, наконец, оставят в покое, когда же я, наконец, умру!
На следующее утро, когда Таис в муках родила своих мальчиков, Александр, шатаясь и щурясь от света, вышел в прохладу двора и огляделся. Серая, на удивление плоская равнина казалась придавленной огромным небом, переполненным облаками. Они плыли, клубились, стояли, висели, кучились, волновались, как тонкие занавеси от ветра, — такого разнообразия видов и форм облаков в одно время и в одном месте он не видел никогда ранее. «Неужели это небо, заполненное бессмысленными облаками, существовало бы и дальше, если бы она умерла?! Нет! Мир бы исчез, пропал навсегда с ее смертью. Другое — исключено. Мир есть, если есть она. Но как легко все может оборваться, и ты не в состоянии помешать этому! Я смог бы вынести сотню Гидрозий, но только не ее смерть…»
Вернувшись в палатку, он застал Таис помытой, с перебинтованной грудью, неподвижно лежащей на спине, бледнее своих простыней. С бескровным лицом и в этих бинтах она походила на мумию, и Александр быстро отогнал это сравнение. Все, что напоминало о недавней кровавой битве не на жизнь, а насмерть в буквальном смысле этого слова, было убрано, приведено в порядок. Александр жестом отослал сиделку, сел на ее стул и прижал безжизненную руку Таис к своим губам. Таис открыла усталые глаза и без всякого выражения посмотрела на Александра.
— Поверни меня на живот, — еле слышно, с третьей попытки прошептала она.
— На живот тебе нельзя, на бочок разве что…
Он повернул ее, обложил для устойчивости подушками.
— Что у тебя болит, детка? — говоря, он не удержался, чтобы не коснуться губами ее щеки, виска.
— Все… Мне кажется, что я вся разломана на кусочки… Развалилась, как старый «Арго», — она говорила тихо, с трудом; ее трясло, и судорога периодически сводила ее челюсти. — Я ненавижу себя…
— Почему же, родная? Меня надо ненавидеть, как причину всех твоих мучений.
— Я не в состоянии сделать то, что с легкостью делают тысячи женщин — родить ребенка.
— Ты родила двоих отличных парней!
— Как, двоих?.. — В ее потухших измученных глазах появился слабый след какого-то чувства — удивления в данном случае.
— Да, двоих. Ты была почти без сознания, двоих богатырей, моя любимая, неудивительно, что они чуть не угробили тебя.
— Какой ужас… — Таис закрыла глаза.
— Детка, ужас был бы, если бы ты… — Он прикусил губу, не в силах продолжать.
Но Таис не слушала, впала в забытье. Он тревожно наклонился к ее лицу. В голове пронеслась идиотская мысль: каждая болезнь — это упражнение в умирании, каждая неудача — упражнение в жизненном мужестве. Он потрогал ее лоб, освежил компресс. Таис застонала и открыла глаза.
— У меня нет сил даже порадоваться тебе… Ты ли это? — В глазах вдруг слабо мелькнула тревога.
— Да, жизнь моя, я с тобой.
— Я боюсь назвать твое имя, — прошептала она, и из глаз покатились слезы.
— Александр. Я с тобой, ничего не бойся, все будет хорошо.
Все стало хорошо еще очень не скоро. Она болела долго, тяжело и печально. Как будто что-то сломалось в ней — стержень, хребет, на котором все держалось. Но самое грустное — в ней был сломлен дух, и душа ее погрузилась в вязкий мрак депрессии.
Она беспокойно спала или лежала безжизненно, и из пустых глаз катились слезы боли, слабости и печали. Ее разорванная плоть горела, изломанные кости ныли. Она не находила такого положения, чтобы хоть на время не чувствовать боли и неудобства. Она долго не могла даже приподнять голову ей сразу становилось дурно, и прошло полторы декады, прежде чем Александр смог поднять ее до полусидячего положения, и она от этого не потеряла сознания. Она никого не хотела видеть и «признавала» только Геро и Александра. И лишь Александр мог настоять на ложке меда или икры, паре глотков бульона или гранатового сока. Этот фрукт богини Геры, как считалось, окрашивал кровь в свой цвет. Александру приходилось очень «настаивать», так как у нее совсем не было не только аппетита, но вообще никаких желаний.
— Давай ешь, что я тебя уговариваю, как неразумное дитя? Или ты о талии своей беспокоишься? Ты лучше обо мне побеспокойся, о моем душевном самочувствии, — полушутил-полуворчал Александр.
Сам он выглядел не намного лучше Таис — осунувшийся, сникший, с печатью тяжких дум в глазах. Его душевное самочувствие, о котором он случайно проговорился, было незавидным, и он изо всех сил скрывал свою разбитость, отчаяние, угрызения совести. Ужас Гидрозии перебрался в подсознание и пополнил ряды его кошмарных снов.
Гефестион, еще более худой и молчаливый, чем всегда, клал Таис руку на живот, так, как это делал Александр.
— Не больно, солнышко мое?
— Больно, прижми посильнее.
— Бедная девочка, — сочувствовал Гефестион. — Как ты некстати больна, как я надеялся на тебя. Ты одна умеешь разгонять заботы нежностью своего сердечка. Приходи в себя, милая. Ему сейчас очень плохо, — добавил он вопреки своему первоначальному желанию не беспокоить ее. Но дума об Александре оказалась важней.
Томясь в темнице своей болезни, Таис пропустила наведение порядка в среде провинившихся, проворовавшихся сатрапов и военных комендантов. Все они допустили решающую ошибку — подумали, что Александр сгинет, исчезнет с лица земли в глубинах Азии, Индии или Гидрозии. Но он вернулся, и настал
