напряженному лицу пробежал приказ: «Угождай госпоже, что бы она ни пожелала». Парень развязал платок, обнажив коротко остриженные волосы, и повязал его снова.
— Как тебя зовут? — ласково, чтобы приободрить сбитого с толку юношу, спросила Таис.
— Хейдар, царица, — ответил он, не подымая глаз.
Таис рассмеялась:
— Я не царица.
— Она больше, чем царица, она — богиня, — услышала она голос Александра, — Иштар, — прибавил он по-персидски, чтобы все поняли. Таис рассмеялась и отмахнулась.
Оазис при ближайшем рассмотрении был заселен массой обитателей: забавными полосатыми пальмовыми белочками, проворно взбиравшимися за финиками, совами — вечным напоминанием родных Афин, мангустами, которые здесь предпочитали змеям те же финики, бесчисленными поющими и щебечущими птичками, сверчками, не дававшими Таис спать полночи.
Но не только они лишали ее сна. Главный сверчок угомонился почти под утро. Небо на востоке посерело, в слабом свете проступили силуэты спящих пальм и кустов, воздух посвежел. Таис пошире откинула полог походного шатра, чтобы впустить прохладный воздух и слабый свет. Долго рассматривала спящего Александра — зрелище наипрекраснейшее, наиважнейшее и наилюбимейшее в ее жизни, — никакие другие красоты мира не оспаривали его первенства.
Он плохо дышал, даже постанывал во сне. Конечно, он никому не показывал, что раздробленное ребро причиняет ему постоянную боль. Но ночью, не будучи в своей власти, он ничего не мог скрыть от Таис и Гефестиона, вряд ли кто-то еще знал об этом. Таис тихонько поцеловала шрам на его груди. Как она могла еще помочь? Поцеловала след от раны на плече, полученной в Газе, шрам на бедре — со времен Исса, два шрама от ранений в Мараканде и Кирополе, еще два на другом бедре и на груди — это в войне с аспасиями, в начале индийского похода. Но самая свежая и тяжелая рана была им получена в сражении с маллами. Земля и боги, он едва не умер! Как он страдал тогда, а она только молилась — убейте, мучайте меня, только не его… Она с чувством, но осторожно, стараясь не разбудить, несколько раз поцеловала злополучный рубец.
К редким одиноким голосам птиц добавились новые, и образовался изумительный хор, поющий приветственный гимн светлому Гелиосу, новому дню и вечному продолжению жизни. У Таис сжалось сердце от осознания неповторимости и конечности, бренности этого момента. Она еще раз наклонилась к лицу Александра и поцеловала своим взглядом каждую его черточку. Она испытывала к нему не просто чувство всепоглащающей любви — восхищения, страсти, нежности. Новая грань присоединилась к этому богатому оттенками и тонами чувству, что-то сродни умилению, материнскому обожанию, которое испытывают молодые мамы к своим ненаглядным малышам. Ее собственные дети вызывали в ней разве что сотую долю того чувства, которое рождал в этот момент спящий Александр. Он был для нее всем на свете — возлюбленным, мужем, другом, отцом, а теперь и ребенком. «Видимо, я могу любить только его… Спасибо, судьба, что я могу его любить!!!» — в который раз подумала Таис, переполненная чувствами, которые искали своего выхода в слезах.
Она выбралась из палатки и медленно, оступаясь на незнакомых дорожках, пошла на шум к колодцу-фонтану — освежиться, попить и прийти в себя. Между кустами сверкнули огоньки-глаза, испугали ее и мгновенно исчезли. «Лисенок», — догадалась Таис, вспомнив пугливых ушастых лис, водившихся в этих краях.
— Стой, пароль, — услышала она приглушенный, но решительный окрик.
— Ой!.. Вчера был «Посейдон», а сегодня — не знаю, — честно призналась она.
— Сегодня «Хейдар», — ответил Александр уже своим голосом, подошел к ней сзади и обнял.
— Я все-таки разбудила тебя…
— Да нет, я сам проснулся, почувствовал странное одиночество. Где это, думаю, красавица моя делась? Наверное, ушла к другому. — Его руки ласкали ее тело, а губы целовали затылок.
— И ты решил, к Хейдару?
— Молодому и свежему, который так мило стесняется.
— Александр, уж не слышится ли ревность в твоих словах? — игриво спросила Таис.
Александр ответил вопросом на вопрос:
— Купаться шла?
— Да, — прошептала Таис и повернулась к нему. Они так жарко слились в поцелуе, что сами поразились, насколько они изголодались друг по другу. Как будто не любили друг друга до исступления какие-то три часа назад. «Прав Александр, это странно…» — пронеслось в голове Таис.
Как бы то ни было, следующий день на корабле они провели с тюрбанами на головах и в постоянном зевании.
Гефестион… Как он сиял, какая радость светилась в его глазах-каштанах. Какую встречу устроил он своему царю и повелителю! Какой парад, какой приветственный пир. И как гордился собой, видя одобрение и удовольствие на лице Александра. Проявленная Гефестионом самостоятельность была абсолютно во вкусе царя. Ему было приятно, что Гефестион взялся устроить ему праздник, и был тронут нежданной радостью — самой приятной из всех возможных.
Александр не имел привычки на людях проявлять особую интимность в отношениях с Гефестионом, был с ним даже сдержанней, чем с другими товарищами, которых он запросто мог обнять или потрепать по волосам. Но даже если он не касался Гефестиона, стоял в нескольких метрах от него и не смотрел в его сторону, Таис нутром чувствовала, как тесно и крепко связаны они неразрывными невидимыми узами.
Вот и сейчас она смотрела в пол палубы корабля, не осмеливаясь поднять глаза, ибо знала, что взгляд Александра, направленный на Гефестиона, предназначен только ему и запретен для всех посторонних, в том числе и для нее. Это чужая тайна, чужая жизнь. И она — его любимая детка — там такая же третья лишняя, как любой другой человек. Александр, хотя еще стоял рядом, забыл о ее существовании и принадлежал уже одному Гефестиону.
День возвращения и встречи закончился пиром с музыкой, танцами и весельем до утра. Особенно остроумной оказалась идея Гефестиона, чтобы офицеры-гетайры сочинили и продекламировали приветственные стихи Александру. Получилось очень смешно: неумелые дилетантские рифмы воспринимались «на ура», а готовность самодеятельных «поэтов» продемонстрировать полное отсутствие поэтического дара вознаграждалась дружным хохотом и аплодисментами.
Таис почувствовала, что вернулась домой. Огромный шумный лагерь давно стал ее родным городом, а его обитатели — ее родным племенем. Она с удивлением отметила про себя, что уже несколько лет не тоскует и почти не вспоминает об Афинах. А как важны и дороги были для нее эти воспоминания раньше, ведь в Афинах она видела свои корни и свой отчий дом. Оказывается, она незаметно распрощалась со своим афинским прошлым и, видимо, никогда не вернется в город юности, как в свое вчера. Таис догадалась, что и Александр не собирается и никогда и не собирался возвращаться в Македонию, и знал об этом уже 10 лет назад, когда переходил Геллеспонт. Дорога всегда ведет только вперед.
Дети, по которым Таис невероятно соскучилась, страшно изменились и повзрослели за месяц. Они так же не узнавали ее, как она их. Видимо, и Таис изменилась. Это была шутка, но Птолемей ее неожиданно подтвердил:
— Ты изумительно выглядишь, ты — как… в Афинах. Такая же загорелая, веселая, юная — невероятно! — Он обнял ее и расцеловал, воспользовавшись тем, что она держала на руках Лага. Птолемей любил осознавать, что Таис — мать его детей, и любил видеть ее, занятой сыновьями. — Могу себе представить, как тебе было хорошо на море.
— Не можешь, — вырвалось у Таис, и она виновато взглянула на Птолемея.
Но он улыбался, и она улыбнулась ему в ответ. Вот это да!
— Значит, еще лучше, чем я могу себе представить? Замечательно!
— Первые дни вода была прохладной, — смягчилась она, но все же высвободилась из его объятий.
Почему она решила, что Птолемей не в состоянии знать, что такое счастье. От того, что он сдержан и малоэмоционален? Значит, не способен на сильные глубокие чувства? Или потому, что ему посчастливилось испытать в жизни несколько минут счастья, а несчастье — каждую минуту?
