Александр не захотел сразу по окончании работ возвращаться в душный Вавилон и решил задержался в этом озерном краю, на заливных лугах которого привольно, как цапля, чувствовала себя Таис. Здесь было действительно прекрасно — масса рыбы, масса птицы — почти как на Ниле, в «стране людей в льняных одеждах», куда они скоро поплывут. Поплывут спокойно, не торопясь — исследуя, осваивая и обживая новые края — и через годик-полтора доберутся до Александрии на Ниле, о которой уже сейчас идет слава, и до древнего Мемфиса с его храмами, исписанными смешными египетскими буквами. Александр умел писать по-египетски только свое имя и титул: «Александр-мери-амун-сетеп-ен-рс» — возлюбленный бога Амона, избранный богом Ра. Он вспомнил, как Гефестион разыгрывал Таис:
— Спорим, что я знаю два иероглифа? — Гефестион смело указывал на первую букву в картуше имени фараона Александра — коршуна, которая, естественно, означала «а», и на последнюю — перечеркнутую палочку, которая, по логике вещей, должна была означать последнюю «с» в имени «Александрос».
— А спорим, что я знаю еще одну, — парировала Таис и, хитро улыбаясь, указывала пальчиком на «л» в виде лежащего льва. — Это «л».
— Откуда ты знаешь?
— Это «л-лежащий л-лев», — смеялась она в ответ.
И они хохотали, как пятилетние дети, просто так. Счастье — это когда смеешься без особой причины, от того, что хорошо. А когда хорошо — все в радость, и улыбка не сходит с лица даже во сне. Раньше было так. За исключением коротких, хотя и болезненных кризисов, неприятных и неизбежных, как приступы эпилепсии. Эти состояния посещали Александра — мучили, доводя до черты выносимого, но все же он знал, что быстро переживет их, и все станет на свои места. Сейчас, когда Гефестиона больше нет… все так изменилось, и этот «кризис» не проходит, он ушел во внутрь, затаился и ждал… своего часа.
Бедная девочка! Она только-только отошла, успокоилась и начала заново учится тому, что изначально было ее главным талантом — благодарно и радостно принимать мир. С возрастом, когда ты уже так много познал, прочувствал и потерял, трудно сохранять молодое восприятие жизни, открытость души, способность восхищаться. Нет новизны, восторга открытия, и изменения скорее страшат, чем радуют. Таис как-то призналась, что превратилась в бесчувственного, не способного очаровываться человека, и лишь печальное все еще в состоянии трогать ее до слез. «У тебя хоть слезы не перевелись», — заметил Александр и пожалел, что не смолчал. А ведь за то, что в Таис было так много жизни, полюбил ее Александр. И все ее любили за жизнерадостность — она сама жила, радуясь жизни, и заражала этим других.
Таис бродила по колено в воде, подоткнув платье, собирала водяные лилии или, затаившись, наблюдала жизнь в камышах. Александру не понравилось, что она в воде, где могут быть змеи, о чем он ей сказал.
— Пока ты со мной, я ничего не боюсь, и мне ничего не грозит.
Александр задумался. Проклятый и мучительный рой мыслей, как всегда. А к ним добавились картины, против воли возникающие перед глазами и теснящие друг друга. А день какой хороший, солнечный, чуть-чуть ветреный. Зато как шелестит камыш! Александр с детства любил его таинственный шепот.
Глядя на воду, он вспомнил Македонию, совсем другое озеро со спокойной зеркальной гладью, сонную тишину вокруг. И ощущение чуда… Там произошло самое главное событие его жизни. Сердце больно сжалось сейчас так же, как и тогда. Над чистой водой низко нависали зеленые ветки раскидистых деревьев, в узких местах они соприкасались кронами и образовывали изумрудно-зеленые своды. «Какая красота…» Юный Гефестион сидит на веслах к нему спиной, поворачивает лицо с глазами-каштанами, блестящими из-под длинной челки, и повторяет вслух невысказанную мысль Александра: «Какая красота…»
— Повернись ко мне лицом, — говорит Александр и продолжает мысленно: «Какой он другой, таинственный, спокойный. Я хочу знать, как он живет».
Так началась его любовь, с этого желания. Многое, казавшееся вехой, знаком судьбы, давно поблекло, потеряло свое значение, разочаровало, а эти зеленые своды — нет. Глупый мальчик, ничего не знавший, не испытавший, не способный оценить, а смог понять, почувствовать сердцем, что происходит чудо… Его собственная душа — беспокойная и горящая, увидела в Гефестионе то, в чем так нуждалась — отдохновение, понимание, приятие. Он стал якорем его кораблю. И Таис через несколько лет тоже оказалась для него тихой заводью. Не зря Гефестион заметил Таис однажды: «Хорошо, что нас двое».
Так Александр мысленно снова видел юного Гефестиона, слышал сказочную тишину, чувствовал мучительный и сладкий миг зарождения любви под зелеными сводами, пронизанными солнечными лучами.
Солнце, блики на воде… Он перевел взгляд на Таис с лилиями. «Любимая, мне нет прощения, но прости меня еще один, последний раз. Моя бедная девочка…»
Он обвел глазами окрестности, увидел у рощицы заросли оранжевого мака, и новые картины- воспоминания поплыли перед его глазами, смешались и переплелись в три разные действительности. Такие же маки в окрестностях Эги — древней столицы Македонии, Гефестион под раскидистым дубом возле царского дворца, их мальчишеская болтовня. Потом всплыли другие маки — в Каппадокии, снова Гефестион — сидит на коне с той проклятой небрежной грацией, которая раз и навсегда приговорила Александра к смирению. Припомнился и тогдашний рой мыслей в голове:
— …Я понял теорему наконец…
— …Смотри, какие странные оранжевые маки, я такие уже где-то видел…
— …Как жаль, что я промахнулся на охоте, а ведь пока не убью вепря, не смогу лежать со всеми на пиру…
— …Овцы смешные, а какое обилие аистов…
— …Как родители не понимали, что я люблю их обоих, так и Гефестион не понимает, что я люблю их обоих…
— У этих черных утят такие огромные лапы… — Это был голос Таис. Голос из «сейчас» примешался ко всем голосам из прошлого — мальчишескому голосу Гефестиона, его взрослому голосу, высказанным и невысказанным мыслям Александра. — О чем задумался свет моих очей божественный Искандер? — Таис села перед ним на траву, держа в руке хвостатые лилии.
— Рой мыслей, как всегда. Что ты говорила?
— Эти черные утята бегают по воде, по листьям, так смешно! А лапы у них такие огромные.
— Потому они и могут бегать по воде, а кроме того, отлично плавать.
— Я рада, что у меня не такие огромные.
— …но зато вечно холодные. — Он погладил ее мокрые ноги.
— О чем ты думал, выдели из роя отдельные мысли.
— Вспоминал Каппадокию.
— Каппадокию? Почему? — Таис удивила и тема воспоминаний, и сам факт, что он вспоминает. Никогда раньше он не жил прошлым.
— Там были похожие места: озера, буйная зелень, оранжевые маки.
— А ведь действительно. Сейчас и я вспомнила. Я тогда еще удивилась их оранжевости.
«Мы все трое этому удивились», — подумал Александр и продолжил вслух:
— Интересно, как все повторяется. Такое же и одновременно не такое. Как будто в разное время, в разных местах попадаешь в один мир. Или параллельный… Хорошо ли это, и надо ли над этим задумываться? Древние говорили, нет большего наслаждения, чем наблюдать и познавать мир. А ведь это чревато. Рискуешь утратить чувство радости жизни.
— О да! Давай лучше о радости жизни, — ухватилась за слово Таис.
— Да, Каппадокия. Жилища-пещеры в скалах, оранжевые маки, цветущие поляны желтых адонисов, среди них причудливо выветренные глыбы-горы, сизые голуби, живущие в их расщелинах.
Таис согласно и радостно кивала.
— Совы, филины с их уродливыми птенцами — красноглазыми и лохматыми.
— А аисты! Повсюду: в деревнях, в горах, — прибавила Таис, — их приветственный ритуал — закидывают голову и стучат клювами.
— Я вижу солнечный майский день, полосу тополей на горизонте, зеленое-презеленое поле, ласточки
