моему сожалению, с собой не привезли, отговорившись тем, что он по юности своей такой перегон бы не одолел. А потом уж другие гости повалили чередой, все с подарками богатыми, а иные и со словом добрым. Вот только любимый мой племянник не приехал. Коломенское много ближе Александровой слободы, да и постарше Ивана Димитрий, будь его воля, взлетел бы в седло и мигом бы до нас доскакал. Но — нельзя! Царь все же, на каждый чих десять правил и две церемонии, ни в седло самому не вскочить, ни помчаться сломя голову, ни чувства обычные человеческие на людях проявить.
По времени жаркому застолье первое устроили на поляне большой, откуда вид прекрасный открывался сверху на Москву. Поставили столы и лавки, над ними же на столбах натянули широкий полог полотняный как защиту от лучей солнечных, чтобы не слепили глаза отблески от блюд, чаш и кубков золотых, каменьями разноцветными украшенных.
И так славно начался тот пир! Такие речи говорились! Я при своей природной скромности даже немного загордился. Чаши с вином поднимались часто и осушались до дна, так гости приязнь свою хозяину выражали. И дух счастья, в нашем доме витавший, как видно, на гостей подействовал, все друг другу улыбались, и даже недруги давние без ругани обычной беседовали и чаши мировые выпивали. Так посидев немного, что солнце и четверти пути на небе не сделало, решили перерыв небольшой устроить для перемены всей обстановки на столах. Встав из-за столов, все принялись прогуливаться по поляне, ведя разговоры учтивые, пили напитки прохладительные легкие и ели фрукты разные, на столах особых стоявшие. Тут же и шатры стояли с кушетками, чтобы утомившиеся могли прилечь отдохнуть, а в отдалении — другие шатры для иных нужд неотложных.
И вот через некоторое время среди гостей явился истинный герой праздника, как солнце среди звезд небесных. То мамка принесла на руках Васеньку нашего. Почти никто из присутствовавших не видел его раньше, и мы с гордостью представили дитя наше золотое. Был он красив, как никогда. Специально к этому дню сшили ему наряд особый, рубашечку шелковую, красную, крестиками по краям вышитую, спускалась она на шаровары из тонкого красного бархата, заправленные в красные же сафьяновые сапожки. На голове красовалась маленькая тафья, вся жемчугами усыпанная, а на пояске накладном висела сабелька серебряная, как настоящая, и рубинами, по размеру подходящими, украшенная. Умный сыночек наш скопища людей незнакомых нисколько не испугался, наоборот, заерзал на руках мамки и повелительно вниз указал. Опущенный же на землю, заложил руки за спину и принялся расхаживать среди гостей, с любопытством их рассматривая и кивая милостиво на их речи восторженные. Все были нашим сыночком просто очарованы, каждый норовил поздороваться с ним, потрепать его по щечке, подарить что-нибудь, кто орешек, кто фрукт засахаренный, кто пряничек медовый, кто ягодку винную или земляничку. Васенька принимал все это с достоинством и тут же в рот отправлял, а как насытился, так стал дары на блюдо складывать. Это Федька Романов, отрок беспутный, но веселый, так придумал и Васеньку нашего научил, сам же и ходил за ним с этим блюдом, рынду изображая. Все в игру ту включились и покорно дань вручали, кланяясь сыночку нашему и в лобик его при этом целуя, а Васенька смеялся весело и в ладоши хлопал. А как утомился, так его мамка на руки подхватила и на двор унесла, а Федька Романов за ними шел с блюдом, сластями доверху наполненным, так и поставил его рядом с кроваткой, куда Васеньку сморившегося спать уложили.
Ночью, когда гости упились до подобающего воспитанным гостям состояния и разговоры застольные в храп перешли, мы с княгинюшкой зашли в спаленку Васенькину. Против обыкновения он не спал, а бегал по комнате, разгоряченный и раскрасневшийся. Блюдо со сластями стояло развороченным, так что многие на стол просыпались, видно, копался в них Васенька, выбирая, что ему по вкусу. Конечно, после такого дня, новыми впечатлениями полного, ребенка не уложишь, и мы посидели немного в комнате, пытаясь Васеньку успокоить. Он еще пуще расшалился, из рук матери вырывался и по комнате бегал, и мы с трудом сдерживали улыбки, на него глядя. И вдруг остановился Васенька, вздохнул как-то судорожно и упал на пол. Содрогнулось его тельце маленькое несколько раз, и он затих, навсегда затих.
Мыслей у меня никаких не было. Наверно, это и спасло меня, ведь в таком горе великом самое ужасное — с мыслями наедине остаться. И сейчас мыслей нет, только легкая грусть, но и ей я стараюсь не поддаваться. Бог дал, Бог и взял. Уже за одно то счастье почти двухлетнее мы ему благодарны должны быть. Что же до остального, то и в этом Его милость всеохватная явилась, Ему ведомо было, что дальше в нашей державе многострадальной происходить будет. В отличие от нас.
Но даже тогда я на Господа не роптал. У меня на это времени не было. Княгинюшка моя, как узрела бездыханное тело сыночка нашего, так и рухнула замертво, меня в своем забвении опередив. И в последующие дни и недели, самые для души тяжелые, я только о ней, живой, пекся, ни на мгновение ее не покидая. У нее какое-то помешательство ума наступило, и она то рвалась куда-то, то вдруг в столбняк впадала, члены ее цепенели и холодели, и лишь легкие колебания пушинки лебединой, что я ко рту ее подносил, в ней жизнь выдавали. А как пришла более или менее в себя, то тихой была и в мысли свои углубленной, говорила беспрестанно о жизни вечной, о том, что если не судил ей Господь полететь сразу вслед за душой сыночка нашего, чтобы соединиться с ним на небесах, то, значит, указал он ей другой путь — в обитель, чтобы до смертного своего часа она там молилась и искупала грехи наши, вольные и невольные. Несколько недель отговаривал я княгинюшку от ее решения, умолял не затворяться от мира и не иссушать жизнь свою молодую. Признаюсь, что и непозволительные доводы использовал, плакал и говорил, что жизнь без нее мне не мила, что пропаду без нее и погибель моя на ее душу тяжким грузом ляжет. Княгинюшка отвечала мне на это ласково, что ничего страшного не будет, что не пропаду я, а погорюю немного, как все мужчины, и успокоюсь, найду себе новую жену и родит она мне другого сыночка, который вырастет большим и сильным и станет царем Земли Русской по пророчеству брата моего Ивана, царя блаженного. А у нее уж другого сыночка не будет, о том и мне ведомо — так и звезды говорят, и линии на руке, и повитухи. Так что сам Господь разрешения нам на жизнь дальнейшую не дает. Тут я, каюсь, возроптал на Господа и много чего неразумного наговорил, паче же всего, что она, княгинюшка, единственная для меня и Господь Бог, и Богородица, и Свет Небесный, и только сей Троице я и поклоняюсь.
Но все мои уговоры вотще были, только и удалось мне добиться, чтобы не принимала княгинюшка постриг сразу, а просто пожила бы в монастыре, пусть год, пусть два, успокоила бы душу, а там как Господь Бог ей укажет. И в тех уговорах я не один был. Весь народ московский, едва прослышав о намерении княгинюшки, возопил в горе и умолял ее слезно не покидать сей мир грешный. Почитали ее второй Анастасией за доброту безмерную и жизнь праведную и боялись потерять заступницу свою.
Но княгинюшка осталась тверда в своем решении. Когда собралась она в свой последний, как ей мнилось, мирской путь, вся Москва пришла проводить ее. И юный царь со своей женою названой, и наследник Иван в окружении родни, и Старицкие, князь Владимир Андреевич с матерью Евфросиньей, и бояре, и весь народ московский в глубоком молчании шли за ней пешком от самого Кремля до Новодевичьего монастыря. Там она затворилась от мира и никого не хотела принимать, даже и меня.
Не знаю, что со мною было бы, если бы остался я совсем один на свете, без забот и трудов. Но у меня оставались племянники мои, попечение над которыми возложил на меня брат мой любимый Иван. Мог ли я оставить их на произвол судьбы, алчной родни и своевольных бояр? Конечно, не мог! И не только по клятве, брату моему данной, но по склонности сердечной. Я уж говорил, что прилепился к ним душой с первого дня, как их увидел, и в дальнейшем моя любовь к ним только разгоралась. И при жизни сыночка нашего я не упускал возможности навестить племянников моих, поиграть с ними, снисходя к юным их годам, и наградить их беседой, занимательной и нравоучительной. А после события трагического на них сосредоточилась вся жизнь моя и все помыслы.
Так уж получилось, что большую часть времени проводил я с Димитрием, во дворец которого отныне перебрался, заняв палаты мои старые, с которыми было связано столько воспоминаний дорогих и о брате моем возлюбленном, и о княгинюшке моей любезной. С Иваном же виделся я реже, не могу сказать, что Захарьины встречам нашим препятствовали, но уж больно непоседливы все они были, не сидели на месте, как ни пошлешь холопа справиться, у себя ли наследник, так слышишь: отъехал. Да и не склонен был пока Иван к учению и занятиям серьезным, вероятно, по возрасту юному, так что стоило только усадить его рядом с собой и начать беседу неспешную, как он уже глаза тереть начинал и зевать непритворно, так что мамка его шутила со мной: «Ты, князь светлый, лучше после всенощной приходи. Ванюша от тебя в сон
