А я рад был, что князь Владимир у нас задержался. Я и не думал, что так соскучился по разговорам с нормальным человеком. С местными-то мне о чем было говорить? А святые отцы в Слободе подобрались один к одному, в ряд с опричниками. Земских же, как я вам рассказывал, я по дуге обходил. Вот и получалось, что во всей Земле Русской я только с князем Владимиром и мог поговорить о высоком, об истории нашего рода, о судьбах державы нашей. Только двое нас осталось — князей удельных.
Потому, когда получил князь Владимир разрешение домой отбыть, я его до коня проводил и обнял на прощание от чистого сердца. Эх, знать бы, что последний раз его живым вижу!..
Нет-нет, тогда с князем Владимиром Андреевичем ничего не случилось, он благополучно домой вернулся и даже успел еще одну дочку сделать, у него это, как ни странно, очень хорошо получалось.
Вскоре после его отъезда был в Слободе еще один необычный гость, к его встрече готовились, и Иван даже имел со мной несколько долгих доверительных бесед, чем чрезвычайно меня порадовал. То есть сам факт бесед меня порадовал, а вот содержание не очень, так как не знал я, как ко всему этому относиться. Вы сейчас сами все поймете, только подождите немного.
Как-то раз вечером, поздно, после всенощной, прибежал ко мне гонец от Ивана и знак условленный передал. Я немедленно приоделся, как договаривались, и поспешил во дворец, войдя в него единственный раз в жизни не через красное крыльцо.
— Приехал! — коротко сказал Иван, вставая мне навстречу.
Больше никого в палате не было. Вскоре открылась потайная дверь в стене и появился английский посланник Дженкинсон в сопровождении все того же Афанасия Вяземского, который после розыгрыша князя Старицкого вошел в еще большую милость у царя.
Англичанин представлял собой зрелище презабавное. Для сохранения тайны его обрядили в русское платье, то есть попытались обрядить. На волосы его накладные никакая шапка не налезала, посему повязали ему чалму татарскую, вставив в нее для лихости перо цапли. Из-под простого кафтана вверх торчала белая рубашка льняная, красными крестиками по вороту вышитая, а вниз — две тонкие жерди ног в чулках в обтяжку, обутые в сапоги с широченными отворотами. Пугало пугалом! Хоть бы в шаровары широкие нарядили, да подушку пухлую на брюхо наложили, у нас даже тяжело болящие такими худосочными не бывают. Впрочем, ни к чему все это ряженье, русский человек европейца завсегда по запаху почует. Не скажу, что неприятно они пахнут, зачем зазря людей обижать, но не так, как мы.
Ивана тоже вид посла развеселил, он так и зашелся в смехе. Посол же в ответ щеки надул неимоверно, пытаясь побольше солидности себе придать и уравновесить ноги свои журавлиные. Я, в свою очередь, тоже надулся, очи выкатил грозно и на Ивана тихо цыкнул, чтобы вел себя, как царю подобает. Посол сдернул с головы чалму вместе с волосами своими накладными и исполнил танец козлиный, подметая буклями пол, после чего приступил к речи приветственной. Особливо напирал на то, что он счастлив наконец лицезреть великого царя и лично передать ему пожелания здоровья и процветания от своей королевы Лизаветы. Попутно лягнул дьяков из Посольского приказа в Москве, которые ему во всем препоны чинят, так что даже со двора своего он без их разрешения и сопровождения выйти не может. Более же всего удручает его то, что не дают они ему никаких разъяснений о какой-то опричнине, посему не может он в точности доложить своей королеве о делах в нашем царстве.
— И что же говорят мои холопы о сей опричнине? — спросил я его строго.
Тут надо пояснить, что во все время разговора посол Дженкинсон обращался исключительно ко мне по старшинству моему и одежде царской, и ответствовал ему тоже только я, потому как Иван иностранным языкам не обучен был. С сожалением признаюсь, что только ради моего знания языка латинского Иван меня и призвал, чтобы не путать в дело тайное толмача. Пришлось бы его после этого придушить, так толмачей не напасешься.
— Отвечают, великий царь, что ни о какой опричнине они ничего не ведают, относительно же того, что живет царь не в Москве, а в другом месте, но на то его царская воля, волен он жить в своей державе, где пожелает, — ответил посол и добавил: — Но у меня сомнения разные были.
— Отвечают, как велено, в том нет их вины, — ответил я ему, — теперь, надеюсь, сомнения твои развеялись.
— Никаких сомнений! — воскликнул посол и низко поклонился.
Что-то нехорошее промелькнуло во взгляде его, но я заставил себя забыть об этом и перешел к делу.
— Тяжела доля наша царская и полна превратностей, наша возлюбленная сестра Елизавета знает об этом не понаслышке, — сказал я, — поэтому обращаемся мы к ней с просьбой, если вдруг возникнет в том надобность, предоставить нам убежище временное в Английском королевстве для сбережения нашей семьи, пока беда не минует и Бог не устроит все иначе.
Посол от такого предложения испытал такое же потрясение, как и я, когда мне Иван его впервые объявил, да, наверно, как и вы сейчас. Задрожал он весь и стал как-то оседать. Иван сделал неприметный жест рукой, и стоявший наготове Афанасий Вяземский подскочил к столу, налил изрядную чашу вина и поднес ее послу. Тот выпил ее жадно и немного в чувство пришел.
После этого я ему долго втолковывал, что пока нужды в убежище нет, а что дальше будет, то лишь Господь ведает. И что предлагаем мы заключить договор тайный между государями с взаимными обещаниями, если, не приведи Господь, подданные королевы вдруг взбунтуются, то и мы ей в любое время убежище будем готовы предоставить и помощь любую для возвращения короны и любви народной. И что передать наше предложение посол должен только одной королеве, лично и изустно.
— Когда я должен отправляться в путь? — только и смог выдавить из себя посол.
— Немедленно, — ответил я, — уже подорожная выписана до самых Холмогор.
Тут пришлось вновь Вяземского призывать со средством укрепляющим.
— Наши подарки королеве уже следуют в Холмогоры, — прибавил я, — тебе же мы жалуем особую взятку за хлопоты и неудобства.
Расторопный Вяземский протянул послу связку из сорока соболей, весьма изрядных. С тем нас и покинул посол, слегка пошатываясь, то ли от неожиданности поручения, то ли от милости царской, а вернее всего, от вина выпитого — слабоват народец!
Этот окаянный Дженкинсон не исполнил в точности поручения царского, мало того, что составил отчет письменный о нашей встрече, так еще предложение Иваново обсуждалось не келейно с королевой Елизаветой, а на собрании общем ихней думы. Как она мне потом объясняла виновато, это, видите ли, так у них заведено. И кого только на том собрании не было, даже и купцы. А купцы ведь только свои собственные тайны свято берегут, хоть режь их, хоть огнем жги, ни за что не признаются честно, у кого и за сколько свой товар купили, а во всем остальном они — главные переносчики слухов. Перелетают с места на место, как мухи, вот и переносят, когда сахар, а когда и что другое, столь же липкое. Одно утешало, что слухи позорные о намерении царском докатились до Москвы, когда дело уж сделано было и нужда в убежище пропала, по крайней мере на время.
О деле этом я не был заранее извещен, хотя и заметил, конечно, подготовку тайную. Людей посторонних, даже и торговых, в Слободу не допускали, гонцы разлетались в разные стороны, на площади торговой установили новые шатры для прибывавшего войска опричного, и чуть ли не каждый день небольшие отряды, переодевшись в одежду обычную и оружие припрятав, куда-то отправлялись и назад уже не возвращались.
Я понимал, что это как-то связано с заговором земским, и полагал, что Иван готовится к отражению прямого нападения. Потому он и переговоры с послом английским вел, что не был уверен в успехе обороны, и полагал, быть может, справедливо, что в случае неудачи изгнание в Англии лучше монашеской кельи на Бел озере.
Потому я был так удивлен, когда посреди ночи в ворота нашей усадьбы раздался громкий стук и гонец срочно позвал меня во дворец. Обеспокоенный, я припустил туда и был встречен на крыльце сияющим Никитой Романовичем.
— Ликуй! Свершилось дело великое! Москва наша! — вскричал он, обнимая меня.
— А где Иван? — только и нашелся я, что спросить.
— Иван в Москве, — коротко ответил Никита Романович, — собирайся, он нас всех призывает.
