чтобы их пропустить, но Иван вдруг остановился возле меня как вкопанный, с лошади спрыгнул и ко мне бросился.
— Дядюшка, милый, нашелся! — закричал он радостно.
— Окстись, Иван! — крикнул ему Афонька Вяземский. — Какой же это князь Юрий?! Побирушка старый! Да и не признает он тебя, смотри, как в сторону шарахается.
— Он, он! — крикнул Иван. — Я уж второй раз не спутаю. Я ведь когда того Блаженного в Ярославле увидел, подумал вдруг, что это ты, — вновь оборотился он ко мне, — испугался даже немного, а потом толпу вокруг оглядел, тебя глазом выхватил и успокоился. Я ведь знал, что ты где-то рядом должен быть. Конечно, знал, а ты что думал? — продолжал тараторить он безостановочно. — Я тебя давно заприметил. Смешной ты, ей-Богу, надел крестьянскую сермягу на парчовый кафтан и надеялся так укрыться. — Тут он рассмеялся, а вслед за ним и вся свита его. Но я на это нисколько не обиделся, даже в первый раз за долгое время какое-то радостное чувство испытал. Я ведь хорошо знал, как Иван может зло шутить и смеяться, но тот его смех был добрым, очень добрым.
— Я тебя как первый раз увидел, хотел к себе призвать, а потом думаю, нет, пусть он первым подойдет, зол я на тебя был за побег тот. Ну не зол, обижен, потому как всегда тебя любил и уважал, а ты так со мной обошелся, даже не попрощался. Если тебе почему невмоготу вдруг стало, попросил бы, я бы тебя отпустил, ей-Богу! — кружил он вокруг меня. — Я ведь нарочно приказал моим разбойникам за тобой следить, чтобы, не дай Бог, не ухайдакали под горячую руку. А как стали собираться, хватились — нет тебя! Уж как я расстроился! Даже Ваську сгоряча прибил!
— Прибил, князь Юрий, честное слово, прибил! — раздался откуда-то со стороны добродушный смех Васьки Грязного.
— Ох, и отощал ты, дядюшка, о запахе уж и не говорю, вот даже лошади морды уворачивают, — с легкой улыбкой продолжал Иван, — зато власы отрастил, я ведь первый раз их вижу, совсем как у меня, — и он провел рукой по моей голове.
И такая ласка была в его голосе, какая бывает только от большой любви или от большой вины, так что не выдержал я, обнял его за плечи и заплакал.
— Не плачь, дядюшка, — сказал Иван, поглаживая меня по спине, — все хорошо теперь будет. Поедем в Слободу, отпарим тебя в баньке, откормим, будешь опять молодцом, как всегда!
— Нет, нет! Я не могу! Мне идти надо! — встрепенулся я и попытался вырваться из его объятий.
— Никуда ты сейчас не пойдешь! — решительно сказал Иван. — Я не пущу! Вот отдохнешь немного, тогда иди, куда хочешь.
Наверно, он правильный тон нашел. Я как-то сразу обмяк и почувствовал вдруг страшную усталость. Уж и не помню, как меня в Слободу привезли.
Глава 12. Второй побег
Почему, интересно, так получается? Полгода жил в голоде и холоде, ел, что и когда Бог пошлет, спал, где усталость свалит, бывало, в воду студеную падал и боку костра поджаривал — и ничего, хоть бы кашлянул раз. А попал в свой дом в Слободе, в тепло и негу — и сразу же разболелся, в груди вулкан клокочет, горло огнем горит, а сверху из носа так и льет, да не заливает.
Но оклемался. Выходить начал, первым делом, конечно, ко всем с расспросами стал приставать, не видели ли они княгини Иулиании. Никто мне ничего не отвечал, шарахались от меня, как от зачумленного, неужто я так за время болезни изменился?
Потом вдруг пришла ко мне в голову мысль здравая: чего это я хожу вокруг да около, вместо того чтобы пойти к человеку, который лучше всех знает, что в державе нашей происходит. Нет, не к Ивану, к Скуратову.
Я уж его не боялся, отбоялся я свое, посему прямо пошел к нему в приказ его разбойный. Все как в тот раз, сидит за столом, пишет, с еще большим трудом. Увидев меня, поприветствовал, даже движение сделал, вроде как привстает, но потом обратно в кресло плюхнулся.
— Посиди немного, князь, — сказал он мне, — я тут дело одно закончу, а уж потом мы с тобой поговорим. Думается мне, что разговор у нас долгим выйдет.
Не сиделось мне, прошелся по палате, подошел к Скуратову, заглянул через плечо. «На заказе от Москвы 6 человек. В Клину Иона каменщик. На Медне псковичи с женами и детьми, всего 190 человек. В Торжке сожжены серебреник с чадами и домочадцами, всего 30. Бежецкие пятины…» — тут скуратовская лапа лежала. Так что я увидел только то, что он сейчас дописывал: «Всего за неделю в ноугородской посылке отделано ручным усечением 1490 человек, из пищали 15, огнем 30». Все то же!
— Ну вот и все, готов служить вашей милости, — сказал Скуратов, отодвинув свиток и ко мне обращаясь.
Заметил я, что легкая гримаса боли пробежала по его звероподобному лицу, и спросил, стараясь вложить в голос хоть немного участия: «Слышал я, ранен ты был?»
— Вышла такая незадача! — откликнулся Скуратов. — Вошли мы в Торжок, а там тюрьма, где пленные ливонцы, человек сто, сидели под охраной татар. Приехали все туда с Иваном во главе, Басманов от имени царя предложил ливонцам в войско опричное вступить. С десяток вызвалось, остальные же отказались, сказали, что им вера ихняя такое не дозволяет. Ну и Иван, — тут он запнулся, — Басманов то есть, приказал всех отказников порубить. Не поверишь, князь, татары за пленников вступились! Пошто, говорят, людей без вины резать, да и выкуп за них получить можно. Началась свара, татары ударили в ножи, с переляку да в тесноте так полоснули меня по животу, что внутренности вывалились. Ей-ей! Сам только недавно встал, вот сижу теперь, синодик составляю.
Поговорили еще о том о сем, но о чем мне со Скуратовым долго беседовать? Затих разговор. Сидим, молчим.
— Что же ты, князь, не спрашиваешь меня о том, зачем пришел? — спросил, наконец, Скуратов.
— А ты почем знаешь, Григорий Лукьянович? — удивился я.
— Чего ж тут знать, если ты каждого в Слободе по десять раз спросил? — в свою очередь удивился Скуратов.
— Считай, что спросил, — сказал я внезапно охрипшим голосом.
— Жива твоя княгиня, жива и здорова.
Тут я начал с кресла сползать, ртом воздух хватаю, рукою сердце. Долгожданные радостные вести, вишь, убивают вернее нежданных горьких. Скуратов кинулся было ко мне, но потом залез рукой под стол, извлек какую-то бутыль, налил полную чару жидкости, чуть мутноватой, и мне быстро поднес. Я думал, брага, опрокинул одним махом. Оказалось, не брага, дыхание совсем перехватило, слезы из глаз брызнули, но — отпустило.
— Откуда знаешь? — прохрипел я.
— Это всем ведомо, только тебе сказать боятся.
— А чего меня бояться? — удивленно спросил я, приходя в себя.
— Не тебя — царя. У Ивана она. На царицынской половине (так все по привычке называли бывшие палаты княжны Марии Черкасской). Иван у нее, как рассказывают, часами просиживает.
— Как же так?!
— Запал на нее Иван. Самым невероятным и колдовским образом. Едва увидел в Ярославле в толпе полонянок, не зная еще, кто она такая. Так сразу и приказал ее отделить от всех и в свой шатер отвести.
— Да что же это деется! — вскочил я в возмущении. — Она же ему в матери годится!
Все так! Это для меня княгинюшка была вечно молодая и прекрасная, а если так рассудить, то уж старушка почти, тридцать второй год скоро минет!
Так я разволновался, что раскраснелся весь, язык стал плохо слушаться, очи из орбит полезли. Скуратов вновь засуетился, новую чару мне налил, поднес. Отпустило.
— Для любви возраст не помеха, — наставительно сказал Скуратов, — это как удар молнии. А как
