приказом царя: подписывайте мир немедленно и на любых условиях! Подивились послы наши, принялись расспрашивать гонца, и тот рассказал, что знал, о последних событиях московских. В недолгом времени и я расскажу вам все по порядку, пока же скажу лишь, что восприняли послы наши весть горестную, как и весь народ русский, со скорбью и печалью, все дела земные обратились в ничто перед болью от утраты великой.
В этих условиях стороны быстро пришли к соглашению. Просто оставили все, как было при брате моем и при отце нашем, русское — русским, литовское — Литве, восстановив рубежи старые. Ливонию же мы отдали полякам, оставив себе лишь несколько городков для спрямления границы. За несколько часов составили и подписали договор, пусть не вечный мир, но перемирие на десять лет, и отправились в церковь походную на литургию в честь светлого праздника Богоявления. А после этого отслужили панихиду и пролили немало слез горьких.
Так, панихидой и слезами закончилась война Ливонская, длившаяся долгих двадцать пять лет.
Конечно, не закончилась. О, как было бы хорошо, если бы одним росчерком пера на договоре мирном можно было зачеркнуть все нанесенные обиды! Если бы вернувшись в границы старые, можно было бы и время повернуть вспять, и забыть все претерпленные лишения и понесенные утраты!
Понятно, что в первые дни все ликовали, потому что устали от этой войны, особенно от никому не нужного кровопролития последних трех лет. Когда весть о мире дошла до Пскова, польское войско из последних запасов устроило пир, и бессовестный Ян Замойский послал приглашение на него всем воеводам русским, включая князя Ивана Петровича Шуйского — цель его недавнего коварного покушения. Худой мир лучше доброй драки, — так рассудив, ратники русские отправились на пир общий, прихватив бочонки с вином и немудреную осадную закуску. Лишь оскорбленный в лучших чувствах князь Иван Петрович уклонился и заперся в своих палатах.
Но, когда унялась первая волна радости от мира, когда стихли одинаково громкие с обеих сторон восхваления достигнутой победы, чем дальше, тем сильнее росли досада и разочарование, особенно у нашего народа. Недоумевало войско русское, которое рвалось к победам новым и которому вместо этого приказывали забыть о победах старых и безропотно отдать приобретенное его храбростью и кровью. Плакали люди русские, которые за эти годы обжились в городах ливонских и теперь вынуждены были по непонятной и не объясненной им причине возвращаться на родину, оставлять на поругание латинянам возведенные ими храмы православные, бросать дома и нажитое имущество. И наши наместники и воеводы, вместо того чтобы защищать народ православный, защищали это самое имущество, не дозволяя пустить напоследок красного петуха, и даже нашли в нем средство обогащения.
Юрий Мнишек рассказывал мне через несколько лет, как он впервые вступил в Дерпт после выхода оттуда наших войск. «Я ожидал увидеть обычную русскую грязь в городе и привычное русское неустройство в крепости. Вместо этого встретил чистоту почти немецкую и военное хозяйство в порядке невиданном. Мы нашли такое количество амуниции, пушек, пороха и пуль, сколько не могли бы собрать во всей нашей стране».
Я уверен, что мы еще вернемся и в Ливонию и в Европу, быть может, уподобляясь волнам морским, мы не раз еще будем накатываться на Европу и затем откатываться назад к своим рубежам, допускаю, что уход наш не всегда будет добровольным, но никогда — в этом я не сомневаюсь! — он не будет столь поспешным, и никогда мы не будем оставлять противнику, бывшему и будущему, городки и склады, доверху забитые снаряжением воинским, обогащая его и приуготовляя к битвам новым.
Наш исход из Ливонии не был бегством, и заключенный мир, пусть впервые за несколько веков столь безвыгодный, не говорил о поражении. Мы твердо стояли на своих древних рубежах, а в иных местах на юге и на востоке даже расширялись, наше войско было по-прежнему сильно, мощью, численностью и храбростью превосходя все европейские, вместе взятые, казна была переполнена, и никакая смута не нарушала покой державы, все так, но меня в те далекие дни не оставляла мысль о поражении. Мысль эту я разрешил только сейчас, по прошествии более тридцати лет. Нет, мы не проиграли, мы ничего не потеряли, и все же Европа победила, не нас — свой страх!
В земле Русской есть обычай: на масленой неделе при скоплении всеобщем под радостные крики сжигают огромное соломенное пугало. Считается, что это сжигают чучело зимы, приветствуя наступление весны. Но смысл этого обычая более широкий, и уходит он корнями в глубокую древность. Когда человек был слаб и беззащитен перед природой, когда он не знал Бога единого и видел множество богов вокруг себя и трепетал перед ними, а еще пуще боялся он всякой нечисти, которая густо населяла воды, землю, леса, горы и небо, строила человеку всякие козни и насылала на него всяческие напасти. Согбен и унижен был человек, но крепли его силы, и в один прекрасный день поднялся он с колен, распрямился и стряхнул с себя всю нечисть, что наваливалась на него со всех сторон. Тогда собрал он солому и сделал из нее пугало, в котором воплощалась вся нечистая сила, терзавшая его душу, и немного неуверенно, чуть подрагивающей рукой поднес к нему тлеющий уголек. И чем сильнее разгоралось пламя, тем легче становилось на душе человека, в огне этом очистительном сгорала не сила нечистая, сгорал страх.
Вот и Европа переборола свой страх. Она, быть может, и не поднялась еще с колен, но уже зорко посматривала на старого хозяина, и во взгляде том был не страх неминуемого наказания за малейшую провинность, а терпеливое ожидание, когда хозяин ослабеет и оступится и даст возможность наброситься на него.
Европейцы раньше нас почувствовали, что солнце империи миновало зенит и скатывается к закату. Священная птица Феникс продолжала покрывать землю своими мощными крыльями, но уже с недоумением и все большей тревогой посматривала на выпадающие перья. Империя по-прежнему была сильна, но утратила волю к борьбе. Несметная рать стояла на границе западной, готовая по одному слову броситься вперед и смести все на своем пути, дойти до крайнего предела, но никто не решался отдать приказ. И дело вовсе не в царе Симеоне. Если бы бояре твердо выразили общую волю, Симеон не посмел бы пойти против нее. Но и у бояр такой воли не было. Империя старела, ей хотелось покоя.
Не устаю я восторгаться творением и промыслом Божьим, точностью меры любых Его деяний, воздаяний, наказаний и наград! Из всех стран земных империя наша, несомненно, любимейшее из творений Господа, и род наш, тоже любимый Господом, всего лишь поставленные Им наместники в раю земном. Мы для империи, а не империя для нас, хотя многие в гордыне своей думали иначе, как и я сам в молодые годы, — каюсь! Но все же были мы олицетворением империи, и коли установил Господь для нее циклы жизни, то правитель должен был соответствовать жизненному состоянию империи. И вот в чем проявилась высшая, неукоснительная справедливость! Империя старела, а правители являлись молодые и сильные, что брат мой, что сын его Иван. Невозможно себе представить, чтобы они, имея такую орду несметную на границе, не бросили ее вперед — да ни минуты бы не задумались! Но это не соответствовало состоянию империи и замыслу Божию, и Он их отстранил. Не убил, не поразил, а просто отстранил по точной мере своей. И призвал на царство Симеона. Сейчас я могу ответить вам на давнишний вопрос, каким царем был Симеон. Он был истинным царем, он был плотью от плоти своей державы, он был живым воплощением этой державы — старый, чванливый, осторожный и нерешительный. В душе его не было страха, но и он страха не внушал.
Опять к страху вернулись. Страх бывает разный, и не любой страх можно преодолеть сожжением соломенного чучела. Древний человек после праздника радостного все же опасался ходить ночью в лес, боясь не зверей диких, а лешего. Или меня возьмем — я в детстве боялся заходить в темные комнаты. И не труслив был, и рассудок говорил, что ничего страшного в этой комнате нет, потому что там вообще никого и ничего нет, но ноги и руки почему-то отказывались двигаться. То есть рассудком я не боялся, но душа трепетала.
А бывает наоборот. Душа преисполнена смелости и кричит задорно: «Ура! Вперед!» А рассудок ее останавливает: «Чего кричишь, дура? Ведь убьемся!» Душа смелая знай свое: «Прорвемся!» А рассудок ей: «Тебе хорошо говорить, ты, ежели что, отлетишь в горние выси, а мне здесь в прах обращаться». И почти всегда рассудочный страх побеждает.
Европа, как мне кажется, победила страх душевный, но рассудочный остался. Когда взойдет вновь солнце империи, когда возродится из пламени птица Феникс, этот страх опять приведет страны европейские в смирение, все правители будут на поклон в Москву приезжать, ни одна пушка в Европе без нашего разрешения не посмеет выстрелить. Но страха душевного уже не будет, и, сгибаясь в покорности, Европа лишь будет ждать своего часа.
