«Грядет последний день! Небо падает на землю, как крышка гроба! Солнце с луною вместе пустились в последний бег меж звездами! Растоплены печи для суда Страшного! Сжимается мир в клетку тесную! Иссякает воздух! Тесно мне! Душно мне!» Блаженный резко вскочил на кровати, порываясь бежать, я едва успел удержать его, а он все рвался из моих объятий, и кричал, и осыпал меня ударами, пока в этой борьбе неравной силы не оставили его и он, весь мокрый от пота, не рухнул в беспамятстве на подушки.
Блаженный еще несколько раз приходил в сознание, каждый раз разрывая мне сердце своими порывами и криками, в которых я, как ни силился, не мог отыскать смысла. Другое дело, когда он бредил, тихо, лихорадочно, иногда с открытыми глазами, которые не видели ни меня, ни потолка, ни стен, они видели лишь картины его долгих странствий, которые он мне и описывал, когда сбивчиво, когда очень красочно. Не знаю, было ли все это на самом деле или родилось в его воспаленном мозгу, действительно ли он дошел до самого крайнего моря, откуда восходит солнце, или ходил вокруг Москвы, да и что мне до этого? Он разговаривал со мной нежно и ласково, а более мне ничего было не надобно. Только и запомнилось мне из всего им сказанного, что шел он долгие годы к храму, храму души своей, да так и не дошел. И понял я, что стремился он к храму Покрова Богородицы в Москве, храму царя Блаженного, где хотел обрести последнее успокоение.
Когда же Блаженный погружался в забытье, тут уж я принимался за свой рассказ о том, что произошло у нас за время его долгого отсутствия, каялся, что не уберег двух священных отроков, вверенных моему попечению, а еще просил дать мне наставление, как и для чего мне жить дальше, ибо без звезды путеводной заплутался я в лесу жизненном.
Но не давал мне Блаженный ни наставления, ни прощения, повергая душу мою в еще большую скорбь. Умом я, конечно, понимал, что не слышит меня Блаженный, но душа не принимала жалкие доводы ума человеческого и взывала к слуху божественному. И Господь услышал меня в последний момент, хотя я в скудоумии своем и принял Его откровение за обратное. Тем более что Блаженный тогда в последний раз пришел в сознание и сел на кровати, устремив на меня взгляд огненный. «Не кори себя за Димитрия! Не в твоих силах предотвратить неизбежное! Сему отроку пламенному суждена жизнь короткая! Береги Ивана! Будь с ним всегда рядом и в час назначенный возьми его за руку и поведи дорогой дальней к возрождению!» Блаженный откинулся на подушки, я же долго рыдал, вспоминая несчастного племянника своего Димитрия, погибшего только по моей вине, несмотря ни на какое предопределение. А еще более корил я себя за Ивана, за то, что не был всегда с ним рядом, покинул его в час тяжелый, не подставил ему своего плеча в пути дальнем к возрождению и тем истощил до времени его силы.
Тут Блаженный опять встрепенулся, зашарил рукой по груди, пытаясь проникнуть под рубашки и подбираясь рукой все ближе к шее, там он наконец нащупал цепочку и, резко рванув, порвал ее. Он воздел вверх руку с зажатой в кулаке цепочкой, и алмазный крест, ритмично покачиваясь, принялся отсчитывать последние мгновения его жизни. Я бросился к Блаженному, в это время кулак его разжался и крест упал в мои протянутые руки, как последнее благословение.
Предчувствуя конец приближающийся, я выскочил в прихожую, где этой минуты терпеливо ждал сам митрополит Антоний. Только тогда уступил я место свое святым отцам, пока же творили они таинство последнего причастия, молился в стороне у иконы Иоанна Предтечи, любимой иконы брата моего, доставленной по моей просьбе из коломенского храма Успения. Строг и суров был лик Крестителя, и вдруг разгладился он и озарился счастьем, как, наверное, в тот миг, когда узрел он приближающегося к нему Иисуса Христа, и тотчас же донеслись до меня слова митрополита: «Отошел с миром раб Божий Василий. Полетела душа его святая прямо к престолу Всевышнему».
Пошатываясь от горя и рыданий, я вышел из палаты. Но не мог я полностью отдаться скорби, упиться и насладиться ею — долг призывал меня. Лишь припал на мгновение к груди княгинюшки и, так утешив ее в общем нашем горе, пошел на крыльцо, чтобы объявить народу о кончине Блаженного. О, сколько людей сошлось за эти несколько дней! Заполонили они все обширное пространство усадьбы царской и окрестные луга и все эти дни молились неустанно, чтобы смилостивился Господь, не призывал к себе угодника своего и продлил земные дни последнего святого земли Русской. И как соединили они голоса свои в общем призыве к Господу, так и души их соединились в одну, и душа эта народная была в тысячи раз чувствительнее любой отдельной души человеческой, улавливала она чутко любое страдание и боль, так что никаких слов не требовалось. Я это понял по лицам скорбным, по слезам текущим, по рукам, молитвенно сложенным на груди, по взглядам, устремленным в высь небесную. Сошел я с крыльца на землю, встал среди моего народа и, как и все, поднял очи горе. В лазоревом небе порхал и кувыркался голубь белоснежный. «Вылетел только что из-под самой крыши», — раздался благоговейный шепот моего стремянного. А голубь сделал широкий круг над дворцом, над лугами, над людьми, и второй, и третий, все сильнее ускоряясь, и вдруг устремился вверх и растаял в небесной вышине. «Вознеслась душа святая!» — выдохнули все разом и опустились на колени в молитве единой об успокоении души Блаженного Ивана- Василия. И я, коленопреклоненный, молился вместе со всеми, с боярами и холопами, с князьями и смердами, с купцами и татями, с ремесленниками и скоморохами, с иноками смиренными и девками гулящими, стоящими вперемежку, ибо перед горем великим все равны.
Таких похорон никогда не было и, наверно, никогда не будет в земле Русской. Как не было и не будет мужа, соединявшего в себе истинно царское величие с истинной святостью, божественную красоту тела с душою непорочною, уважение власть имущих с искренней любовью простых людей.
Долго рядили, какое место достойно быть последним пристанищем святых останков. Одни говорили, что по русскому обычаю следует похоронить Блаженного в том месте, где принял он кончину, что сам Господь указал село Коломенское, направив Блаженного к храму, построенному в честь его рождения. Другие призывали похоронить Блаженного в Долине Царей, среди предков его — величайших воителей, возведя над усыпальницей самой большой курган каменный. Таких было немного, ибо мало кто помнил обычаи прадедовские, но среди них был сам царь Симеон, поэтому приказал он было снарядить посла к султану турецкому с просьбой о предоставлении кораблей для плаванья через пролив Святого Георгия к земле Святой, но, видя противление большинства бояр, посла того завернул. Предложение же захоронить Блаженного в великокняжеской усыпальнице в кремлевском храме Михаила Архангела вызвало глухой ропот среди простого люда, говорившего, что Блаженный отныне принадлежит не царскому роду, а всему народу русскому. Так сошлись на храме Покрова Богородицы, на который я с первой минуты указывал, ссылаясь на недвусмысленную последнюю волю брата моего.
Утихли споры яростные, и ничто уже не нарушало благолепия обряда священного. Гроб с телом Блаженного несли на руках всю дорогу от села Коломенского до Москвы попеременно бояре знатнейшие, отцы святые и выборные от земель русских, достойнейшие из достойных, успевшие прибыть в столицу ко дню назначенному. И сотни тысяч, которые вместе со мной наблюдали в Коломенском вознесение души святой, теперь образовали поток скорбный, вбиравший в себя по дороге жителей деревень окрестных и селений дальних, стекавшихся к Москве. А жители московские встречали поезд похоронный у слобод замоскворецких и теснились в улочках по всему пути к Кремлю, и тянули руки сквозь плотные цепи стрелецкие, в надежде если не прикоснуться к гробу, то ощутить исходящую от святых мощей чудодейственную силу. На последнем переходе, от храма Михаила Архангела, где среди гробниц великокняжеских митрополит Антоний отслужил панихиду, до храма Покрова Богородицы гроб несли сам царь Симеон и сын его Федор, князь Иван Мстиславский и князь Иван Шуйский, князь Василий Голицын и князь Семен Катырев-Ростовский. И немало дивились иноземцы обычаям русским, видя царя горделивого в одеждах темных, несущего гроб юродивого безвестного, облаченного в одежды царские.
Торжественные были похороны, но не было в них горя, отчаяния и боли расставания навечного. Так бывает при похоронах очень старого человека, а Блаженный и был для большинства очень старым человеком, не только обликом, но и памятью. Ведь тридцать лет ходил он по земле Русской, сея семена доброты и прощения, это для меня они промелькнули как одно мгновение и образ любимый не успел состариться в памяти, лишь в тот день я оглянулся назад и ужаснулся длиной пройденного в одиночестве пути.
Так уж устраивает Господь жизнь человеческую, что в наказание, воспитание или назидание создает одни и те же ситуации жизненные, раз за разом повторяет одни и те же истории с персонажами новыми, надеясь, быть может, что поведут они себя более достойно, чем их предшественники, или хотя бы чему-нибудь научатся, но раз за разом убеждаясь, что натура человеческая остается неизменной. А
