форме), Уварова не оставляла другая мысль: он должен стать кем-то не ниже Чекменёва. Очень скоро. Всё, что за гранью тридцатипятилетия, казалось ему нереальным и почти бессмысленным. В сорок — уже не жизнь!
Бегом, бегом, вперёд за славой и орденами. Император его запомнил, сам Георгия на грязный, пропахший порохом китель приколол. Даст бог, и дальше не забудет, у Романовых на верных людей память хорошая.
То, что встреча личного представителя Императора с главой «Чёрного интернационала» может иметь долгоиграющие последствия для всего нынешнего миропорядка, сомневаться не приходилось.
Если Чекменёв решил не заострять внимания подчинённого именно на этом аспекте, впрямую намекнув, что видит в нём лишь наиболее подготовленного командира отряда телохранителей — его дело. Почти любой человек на месте Уварова ограничился бы буквой приказа, не затрудняя себя проникновением в «дух» оного.
Валерий в подобных обстоятельствах предпочитал считать себя ответственным за всё, имеющее маломальское отношение к порученному делу. А сейчас тем более нашёл здесь и собственный интерес. Поэтому для начала обратился не к непосредственному начальнику, полковнику Стрельникову, как было предложено, не к Тарханову даже, а к Ляхову, ни разу в разговоре с Чекменёвым не упомянутому.
Вадим Петрович был на доске тяжёлой фигурой, вроде ладьи, в отличие от Уварова, более чем конём себя не позиционирующего. Конём, а не слоном, поскольку первый имеет больше степеней дозволенной свободы, причём противнику не всегда понятной.
Кроме того, он был человеком, лично знакомым и напрямую связанным с такими поразившими воображение тогда ещё капитана Уварова, эпическими, можно сказать, личностями, как генерал Берестин, полковник Басманов, прочие герои-корниловцы. В бою под Берендеевкой Валерий сотоварищи исполнил свой долг до конца, до донышка, защищая венценосную персону. Но и лечь бы им там всем, в подмосковном осеннем лесу, если бы не пришли вдруг на помощь умирающей роте молодые, до невозможности отважные прадеды — бойцы многими почти забытой Гражданской войны.
Уваров вспомнил, даже нет, увидел с закрытыми глазами, словно в кинематографе.
…Их осталось меньше, чем полурота. Сидели на последней в жизни позиции, вкруговую допивали тоже, скорее всего, последнюю фляжку, сбережённую Митькой Константиновым. Чужие пули время от времени щёлкали по стволам деревьев, иногда громадный танк издалека посылал вслепую тяжёлый снаряд.
— Ты, братец, считал, сколько нехристей в ихний рай проводил? — спросил Валерий у подпоручика. Умирать в тот момент ему было совсем не страшно.
— Полтора танка, двадцать шесть рядовых, трёх предводителей. Так и пиши в реляции. Мне лишнего не надо. К тому — девять единиц лично захваченного и доставленного по начальству особо секретного по причине неизвестности стрелкового оружия. «Георгия» — как с куста мне полагается, а можно и «Героя России».
Константинов отхлебнул маленький глоток из того, что оставалось, и вдруг задумчиво, совсем не в характере, сказал:
— Нет, правда, братцы, если Герои — не мы, тогда я уж и не знаю…
— Не забивай себе голову, — неожиданно зло ответил поручик Рощин, три раза за сегодняшний день собиравшийся умереть, да всё-таки выживший, назло всем и всему. — Сунут, вон, как командиру раньше — «За пять штыковых…», и спасибо скажешь.
— Кто спорит, — согласился Константинов. — А ты знаешь, как у нас в полку этот значок называли? «На, и отвяжись». То есть и не наградить стыдно, и настоящего ордена жалко. Самим мало… — Подпоручик затейливо выругался. В каждой воинской части, не считая флота и морской пехоты, ещё с петровских времён были приняты и тщательно шлифовались триста лет собственные матерные фразеологизмы. «Малый загиб Петра Великого», «большой» его же имени, и так далее.
Константинов начинал службу в одном из полков, где подобные конструкции являлись гордостью и раритетами, поскольку первым шефом у них был Великий князь Николай Николаевич старший — уж такой специалист по этому делу.
— Если б за каждый бой да по ордену… — подпоручик махнул рукой. Поскольку пить больше было нечего, закурили, дожидаясь новой атаки.
Вдруг задребезжал зуммер радиостанции. С какой-то странной надеждой (а на что надеяться?), Уваров взял протянутую унтером трубку.
— Капитан, живой пока? Мост не взорвал? — услышал он голос войскового старшины Миллера. Тот говорил совершенно другим тоном, чем полчаса назад.
Уваров попытался объяснить свой тактический замысел, но не успел.
— Вот и молодец! Удачно получилось. Как раз пригодится. Ещё поживём, наступать будем! Пришла помощь. Приготовься, к тебе сейчас выдвигаются. Сдашь рубеж, и свободен. Отходи к нам. Противника видишь?
— Ещё нет. Замешкались что-то. Видно, крепко мы им по соплям накидали…
— Ладно, у меня всё. Ждём…
«Помощь — это хорошо, — подумал Уваров, не считая нужным обнадёживать и расслаблять соратников. — Собрались умирать — и умрём. Остальное — нежданный подарок».
Минут десять прошло, не больше, они и докурить не успели, как услышали за спиной мерный, слитный хруст ломающихся под сотнями подошв шишек, веток и палок, покрывающих пространство между лесными великанами.
Офицеры инстинктивно вскочили, вскинув кто автомат, кто ручной пулемёт. То, что они увидели, явно не предназначалось для слабонервных. Но таких здесь и не было.
Ухитряясь идти даже по лесу почти сомкнутыми рядами, на них надвигалась цепь настоящих корниловцев, с той ещё войны. Знакомых по фотографиям в альбомах, на стендах училищ и воинских частей, документальным и художественным фильмам. Именно в тогдашней форме — начищенных высоких сапогах, чёрных гимнастёрках с алыми кантами, демонстративно смятых фуражках с алым верхом. Единственное, что выбивалось из стиля — автоматы, такие же, как у вражеских боевиков, вместо мосинских винтовок с четырёхгранными игольчатыми штыками.
За первой цепью вторая, третья.
— Матерь божья, — выговорил Рощин.
Несколько кучек опалённых огнём неравного сражения «печенегов», слишком оглушённых боем и смертями, чтобы сильно удивляться, поднимались с кочек и брёвен навстречу… Кому? Дедам-прадедам или статистам костюмированного трагифарса?
Спасителям, в данном случае, остальное не так уж важно.
Так и стояли, пока к Уварову не вышел откуда-то слева полковник с не по-здешнему суровым, хотя вполне симпатичным лицом.
— Полковник Басманов Михаил Фёдорович. Рад познакомиться.
Протянул руку, предварительно стянув узкую лайковую перчатку. Да, Валерий вспомнил, тогда все уважающие себя люди носили перчатки, даже летом.
Он тоже представился, машинально взглянув на свою исцарапанную, покрытую полосками запёкшейся крови ладонь.
— Завидую, — сказал Басманов. — Хороший бой выдержали. У нас, к слову, тоже бывало… На Каховском плацдарме мы штыковой атакой этого самого полка, — он указал рукой на спокойно стоящих позади него корниловцев, — сбили красных с позиций, штурмом взяли мост и потом гнали почти целую армию тридцать вёрст. Пока было кого гнать…
— Да, помнится, читал, — только и смог ответить Уваров.
— Оставим лирику, — вздохнув, сказал Басманов. — Вы сдаёте мне позицию. Что имеете доложить?
Валерий доложил, что знал по последней оценке обстановки.
Уже собираясь прощаться, он спросил то, что хотел с самого начала.
— Вас много, Михаил Фёдорович?
