Мне многое вдруг стало понятно. Все эти старые сказки о джиннах в бутылках, найденных на берегу моря. Душа, хорошо упакованная, но нетерпеливая, отчаянно стремящаяся в новое тело, заброшенная не туда по ошибке небесной почты и выпущенная на волю рукой несведущего. Словно все сказки Шахерезады вдруг оказались правдой.
Всю обратную дорогу в Стокгольм я провела в каком-то странном состоянии — на грани сна и бодрствования. Меня словно вытолкнули на поверхность и дали возможность сделать глоток воздуха, прежде чем снова утянуть под воду. Смерть извинился и ушел в соседний вагон поговорить с каким-то своим знакомым. Шла ли речь об обычном человеке, его подчиненном или самом Дьяволе, мне тогда было совершенно все равно. Меня мучило какое-то странное сосущее чувство внутри, грозящее в любой момент забраться мне в голову.
Слово «душа» то и дело возникало у меня перед глазами, как огненный крест куклуксклановцев. Душа Густава была синей. А какого цвета моя? Мне вдруг показалось, что у меня ее и вовсе нет, что она исчезла в тот момент, когда я, сидя в кресле, обитом голубой парчой, отказалась принять протянутую руку Тома. А если душа у меня и есть, я понятия не имею, какого она цвета.
Том. Я должна поговорить с ним. Получить ответы на все вопросы. С одной стороны, все мосты между нами сожжены, но мы ведь можем поговорить как цивилизованные люди… Тогда меня тоже занесут в список адресатов рождественских открыток, и наш разрыв будет узаконен.
Смерть вернулся за минуту до прихода поезда на Центральный вокзал. Он не объяснил своего отсутствия, а я ничего не спрашивала. Мы молча вышли из вагона и направились к выходу. Там мой знакомый остановился, взял меня за плечи и развернул лицом к себе. В полумраке вокзала его волосы казались совсем седыми. Но глаза оставались по-прежнему яркими — серо-зелеными, как морские водоросли у подножия скал. Я снова отметила его великолепный загар. Видимо, он проводил не так уж много времени в Стокгольме, ведь бледное шведское солнце не придает коже золотистый оттенок. С другой стороны, я вообще не знала, какие у него отношения со своим телом, если, конечно, это его тело.
Он очень коротко, почти официально попрощался со мной и, бросив: «Увидимся!», исчез в метро. У меня не было причин ему не верить. Достав мобильный, я набрала номер Тома. Он ответил сразу.
— Привет, это я.
— Я понял, — голос Тома звучал не рассерженно, скорее осторожно.
— Вчера я на тебя разозлилась.
— Я заметил. Тебе нужна была эта маленькая демонстрация, не так ли? — Теперь он меня обвинял. — Эрике, которая никогда не забывает обид. Эрике, которая всегда дает сдачи. Злопамятной Эрике, которая не умеет быть конструктивной и смотреть в будущее, когда ей предоставляют такую возможность.
Я и без него прекрасно знаю свои недостатки и не нуждаюсь в том, чтобы мне про них напоминали. Особенно в сложившейся ситуации. Да, не отрицаю, я с трудом забываю обиды и прощаю родных и друзей, нарушивших десять заповедей любви и дружбы: прежде всего верность и преданность. Когда меня обижают, мне надо выговориться, выплеснуть злость, но это не всегда получается. Многие даже не понимают, что чем-то меня обидели. А я их понимаю. Они не живут по правилам: это можно, а это нельзя, обсуждению не подлежит. Я же сама создала себе эти правила, и с годами они становились все строже: для меня это был способ избежать лишних переживаний.
Том же поразительно легко забывал обиды. И считал это своим достоинством. Или, по крайней мере, не считал недостатком. Он предпочитал смотреть вперед, а не назад. И шел напролом к цели, не замечая, что оставляет за собой мутный след прошлого, как танкер — шлейф из черной, вонючей нефти.
— В данном случае слово «злопамятная» неуместно. Ты ушел от меня всего пару дней назад. Так что о старой обиде, которую я никак не могу забыть, речь не идет. Но ты оскорбил меня, поэтому я разозлилась и наговорила тебе много неприятного. В конце концов, ты был со мной нечестен… Ты обманывал меня с другой. — Я невольно повысила голос и тут же поймала себя на том, что это прозвучало слишком мелодраматично.
— Ладно, успокойся. Ты ведь звонишь не за тем, чтобы мне все это объяснить. Я и сам понял.
Том говорил с таким пренебрежением к моим чувствам, что я начала терять над собой контроль. Меня одолевало искушение снова бросить трубку, так и не узнав того, что я хотела. А хотела я найти свою душу или хотя бы узнать, какой у нее цвет.
— Давай встретимся за ужином. Нам нужно поговорить. А еще ты оставил в моей квартире кое-какие вещи, например, несессер.
Я внезапно почувствовала себя жалкой. Грустной, усталой, голодной и опустошенной. Не говоря уже об отсутствии души.
К моему удивлению, Том спокойно ответил, что надеялся это услышать.
— Чем раньше мы поговорим, тем будет лучше, — добавил он и повесил трубку. Словно бросил рыбью голову соседской кошке.
До ресторана в южной части города, не связанного ни с какими воспоминаниями, где мы договорились встретиться, я могла добраться за полчаса. Приехав за пять минут до назначенного времени, я зашла в туалет, чтобы взглянуть на себя в зеркало. Выглядела я на удивление неплохо, вот только волосы закудрявились от сырой погоды. Влажные локоны подчеркивали мою бледность, а мне не хотелось выглядеть жертвой. Страдалицей. Трупом. Хотя лицо Густава не было бледным, скорее серым, как выгоревшее на солнце бревно, прибитое течением к берегу. За неимением румян или пудры я втерла в щеки немного помады.
Когда я вышла из туалета и увидела Тома, ноги у меня подкосились. Я спрашивала себя, как можно нервничать при встрече с мужчиной, с которым прожила много лет. Не то чтобы Том сидел на унитазе, пока я чистила зубы или что-то вроде этого, хотя и такое случалось, но я знала об этом человеке все: его привычки, его запах, звучание его голоса… Наверное, именно поэтому меня потрясло, что мы стали чужими. На секунду передо мной возникло лицо Сисселы, и я подумала, каково сейчас ее матери. Мне показалось, что в теперешнем своем состоянии она видит в муже незнакомца, по воле случая ставшего отцом ее детей. Что-то подсказывало мне, что я угадала, и это казалось трагическим и неизбежным, окончательным и бесповоротным.
Черные брюки и рубашка Тома означали, что он пришел сюда прямо с работы. Он выглядел немного усталым, но в остальном — ухоженным, как обычно. Ни отросшей щетины на щеках, ни темных кругов под глазами, ни предательских прыщей или растрепанных волос. Видимо, он уже сделал заказ, потому что на столике стояли два бокала кайпириньи. Я села.
— Я рискнул тебе заказать. Надеюсь, твои вкусы не сильно изменились с момента нашей последней встречи?
Попытка пошутить показывала, что он нервничает. Заверив, что все в порядке, я сделала глоток и задумалась, с чего начать.
Мы справились с первыми секундами неловкости, заказав рыбу и сообщив друг другу последние новости о работе. Я рассказала о встрече с Мартином, умолчав о более важных событиях, Том поведал мне о визите иностранных партнеров. Я вдруг поняла, что он прекрасный собеседник, и в другой ситуации я бы с удовольствием обсудила с ним за ужином генетические исследования. Вот только все изменилось.
Когда принесли заказ — мокрую серую рыбину в вязком соусе — я поняла, что не смогу проглотить ни кусочка. Во мне снова всколыхнулась обида, и я пошла ва-банк.
— Кто она? Как давно у вас это продолжается? — На лице Тома отразилось отчаяние. Значит, я попала в самую точку. — Не молчи! Разве ты не понимаешь, что я имею право знать! Ты должен мне все рассказать. Как ты мог? Ты…
— Это Аннетт. Все началось на тренинге в январе. Ты была в плохом настроении, потому что не получила заказ, а мне хотелось с кем-то поговорить. У тебя не было ни времени, ни желания со мной общаться. Ты буркнула, чтобы я поискал себе другого собеседника и оставил тебя в покое. И я поехал на тренинг. Один.
Аннетт. Кто угодно, только не она! Признание Тома выбило меня из колеи, перевернуло привычный мир вверх тормашками. Аннетт работала с Томом около года. Я хорошо знала, кто она такая. Говорила с ней пару раз по телефону, когда искала Тома, и даже видела ее, когда заходила к нему в офис. Аннетт изучала экономику, но бросила учебу, получив место ассистента в компании Тома. Она не глупа и не уродлива. Но очень юная и совсем не из тех женщин, какие, как мне всегда казалось, нравятся Тому. Я и представить не
