Василий Звягинцев
Билет на ладью Харона
– О Боже, – вскричал я в тревоге, – что, если
Страна эта истинно родина мне?
Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,
В зеленой и солнечной этой стране?
Мы пришли в этот мир на битву,
А не на праздник.
Глава первая
Оставив на степной дороге автобус с группой захвата, пленным профессором и его лабораторией, Сергей Тарханов (для окружающих – полковник Арсений Неверов) пересел в свой «Мерседес». Лихо, с писком покрышек и веером песка из-под колес, развернулся. Впереди его ждал Пятигорск, Татьяна и две недели безмятежного отпуска.
Слева, из-за гряды поросших гривками жидкого леса холмов, поднималось солнце.
Тарханов привычно взглянул на часы. Ровно пять.[1]
Ехать ранним утром по южной степи в открытой машине – совершенно особенное удовольствие, которое трудно объяснить тому, кто не испытал этого наяву. Ну как передать все это: мягкий гул мощного мотора, свист срывающегося с рамы лобового стекла встречного ветра, рокот покрышек по не слишком гладкому асфальту, изумительные оттенки неба, пока еще ярко-голубого, с легкой зеленцой, а на западе вообще густо-синего, но на глазах выцветающего под лучами набирающего силу солнца.
Солнце, как дуга электросварки, отчетливо дающее понять, что часов после девяти оно покажет в полную силу, что такое настоящая жара, но и сейчас уже припекающее вполне прилично.
Само собой – запахи степных трав. Они растут по холмам и ложбинам, очень разные, то гуще, то реже, оттого вдруг накидывает на тебя то тревожный запах полыни, то отцветающего чабреца, шалфея, зверобоя, еще каких-то разноцветных, неизвестных по названию столбиков и метелок. Блеснет у обочины болотце или ерик – и тут уже мгновенный всплеск пахнущей камышом и гниющей травой сырости.
И снова бьет в лицо сухой и горячий ветер.
На спидометре – девяносто километров в час, больше и не нужно, спешить некуда и незачем, да и думать на отвлеченные темы на такой скорости удобнее, чтобы не улететь невзначай с дороги на внезапном повороте или поздно замеченной выбоине, которые здесь, увы, встречаются часто и бессистемно.
Пятигорский радиоцентр, как и много лет назад, по утрам передавал классическую музыку, и слушать «Послание к Элизе» Моцарта было приятно и не отвлекало ни от мыслей, ни от управления машиной.
А подумать Сергею было о чем.
Это ведь не просто так – выслушал то ли бредовые, то ли вполне достоверные рассуждения господина Маштакова и забыл о них, перейдя к текущим проблемам жизни.
Профессиональная составляющая случившегося минувшей ночью Сергея сейчас интересовала мало. Порученное ему дело практически сделано, объект акции задержан вместе со всем своим имуществом и следует по назначению с надежной охраной. А вот вброшенное им сомнение действует сейчас на мозг Тарханова, как азотная кислота на проволочку во взрывателе замедленного действия.
Сказано, будто и между прочим, что он (а возможно, и Ляхов тоже) вследствие контузии, вызванной срабатыванием придуманного сумасшедшим изобретателем устройства для очищения территории Палестины от евреев, приобрел какие-то совершенно неожиданные свойства. И вступил в какие-то новые отношения с тем, что принято называть временем. Которое просто и понятно, но ровно до тех пор, пока не начинаешь задумываться, что же оно на самом деле такое.
Полный ведь бред слова господина Маштакова, при здравом рассмотрении и думать бы об этом не стоило, если бы…
Если бы он не увидел на несколько минут совсем другой мир. Безлюдный, но совершенно реальный. Тарханов не мог объяснить даже сам себе, в чем тут дело, но он мгновенно ощутил его несомненную подлинность. Чуждую ему, но безусловную. Примерно таким образом нормальный человек всегда в состоянии понять разницу между явью и самым достоверным и убедительным сном.
Несмотря на то что совершенно ему непонятен был и «пионерский» лагерь, и приветственные слова в адрес шестнадцатого по счету съезда какого-то ВЛКСМ.
И что это все значит?
Если столь реальным оказался (или показался) тот мир, значит, здешний мир для него – сон?
И для Вадима Ляхова тоже?
(Вадим, кстати, тоже, без всякой связи со словами Маштакова и ничего о нем не зная, говорил о некоторых странностях жизни, начавшейся после боя на перевале.)
Ну а если вообразить, что хоть в чем-то Маштаков прав, что как-то они оба связаны с совершенно другой жизнью? Или вообще всегда жили там, а здесь оказались волей случая, или сумасшедшего профессора, что в принципе одно и то же? При всей абсурдности допущения, если его все-таки принять как рабочую гипотезу, возникает вопрос, вытекающий уже из внутренней логики ситуации, – откуда же и у него, Тарханова, и у Ляхова абсолютно полный комплект воспоминаний и о здешней жизни тоже?
Да вот хотя бы – Елена у Вадима, Татьяна здесь, в Пятигорске, у него? Они ведь не просто показались им на кого-то похожими, узнавание ведь было мгновенным и взаимным.
Сергей еще раз постарался оживить в памяти воспоминания об учебе в Ставрополе, о поездках в увольнение в Пятигорск, о знакомстве с Татьяной и все, что было именно тогда.
Ни малейших сомнений, никаких провалов в памяти. Он может точно назвать число и день недели, к
