случится? Справилась бы она сама? Смогла бы содержать дом, себя и детей? Иногда она пыталась говорить об этом с Олли, но тот только смеялся и говорил, что ей никогда не придется беспокоиться. Он не нажил состояния, но зарабатывал хорошо и обладал чувством ответственности. Он застраховал свою жизнь во многих компаниях. Мэдисон-авеню была к нему благосклонна, и в сорок четыре года он стал третьим лицом в «Хинкли, Берроуз энд Доусон» – одном из крупнейших рекламных агентств в стране. В фирме его ценили и уважали. Олли был одним из самых молодых вице-президентов в этом бизнесе, и жена им гордилась.
Но все равно Саре было обидно. Обидно оттого, что она сидит в этом милом маленьком Перчесе, глядит на падающий снег и ждет возвращения из школы детей, а сама собиралась ведь писать рассказ... рассказ, который никогда не будет написан, который никогда не будет иметь конца, который она никуда не пошлет, как и другие рассказы, которые пыталась написать в течение последних двух лет.
Сара решила снова взяться за перо в канун своего тридцатидевятилетия. Для нее это было важное решение. Встречать тридцать девятый год своей жизни было особенно тяжело, хуже, чем сорок. Сорок лет – это, по ее словам, судный день. Впрочем, Оливер по случаю сорокалетия увез ее на месяц в Европу. Двое детей были в лагере, а свекровь взяла к себе Сэма. Ему тогда было только семь, и Сара впервые оставила его. Попав в Париж, она почувствовала себя на седьмом небе... Ни детей, ни собак, ни родительского комитета, ни благотворительных обедов для школ и местных больниц... никого... ничего... только они вдвоем и четыре незабываемые недели в Европе. Париж... Рим... поездка на машине по Тоскании, краткая остановка на итальянской Ривьере, а потом несколько дней плавания на арендованном катере между Каннами и Сен-Тропе... Затем опять на машине в Эз и Сен-Поль-де-Ванс, обед в Коломб-д'Ор и, наконец, несколько ветреных дней в Лондоне. Во время поездки Сара постоянно вела дневник и исписала семь записных книжек. Но когда вернулась домой... ноль. Ни одна из записей не вылилась в рассказы, статьи или даже стихи. Она просто сидела, уставившись в чистый лист бумаги, которому, кажется, никогда не суждено было заполниться. И теперь, полтора года спустя, все было так же.
В сорок один год ей казалось, что вся ее жизнь позади. А Оливер, когда Сара это говорила, всегда только смеялся:
– Господи, Сарри... ты ничуточки не изменилась с тех пор, как я с тобой познакомился.
Он это говорил серьезно. И это была правда, почти правда. Ей самой и тем, кто оценивал ее более критично, была очевидна разница. Некогда блестящие каштановые волосы, которые в молодости спадали ей на спину отливавшими медью потоками, теперь поблекли. Они спускались ей до плеч, седина уже не была редкостью, что более огорчало детей, чем саму Сару. Пронзительно-синие глаза не потеряли своей прелести, как и матово-белая кожа. Морщин, этих следов времени, было ничтожно мало, впрочем, Оливер говорил, что они лишь придают большую выразительность ее лицу...
Сара была привлекательной женщиной и девушкой когда-то тоже была привлекательной: высокой и стройной, с хорошей фигурой, красивыми руками, с чувством юмора, которым искрились ее глаза. Именно это в первую очередь понравилось в ней Оливеру – ее смешливость, заводной характер, смелость, а еще непреклонная вера в правоту своих убеждений. Когда она была молода, некоторые считали ее характер трудным. Но Олли никогда так не думал. Ему нравился образ ее мыслей, ее рассуждения, манера говорить. Их отношения строились на взаимном уважении и любви, да и в постели все у них складывалось очень хорошо. Так было всегда, и теперь тоже. Иногда ей даже казалось, что по прошествии двадцати лет в этом плане стало лучше. И пожалуй, это было действительно так. Они великолепно знали друг друга, поэтому каждая ласка была словно поглаживание дорогой реликвии из красного дерева, обточенной тысячекратными прикосновениями, полными нежности и заботы.
Оливеру потребовалось ровно два года, чтобы убедить Сару выйти за него замуж. Так в двадцать три она стала Сарой Ватсон. Из-за строптивости, в духе тогдашней моды, она отказалась от традиционной свадьбы. Бракосочетание состоялось в саду дома его родителей в Паунд-Ридже, куда из Чикаго приехали ее родители и младшая сестра. На Саре было ярко-красное платье и большая шляпа, что делало ее более похожей на барышню с полотна живописца девятнадцатого века, чем на невесту, но оба были счастливы. Медовый месяц они провели на Бермудах, где им катастрофически не повезло с погодой, однако молодые ее не замечали. Они смеялись, дурачились, валялись в постели чуть ли не до вечера; выходили лишь позавтракать в гостиничном буфете, а потом опять убегали к себе в комнату, хохоча словно дети.
Прошло три недели, и Саре стало уже не так весело. Они жили в маленькой квартирке на Второй авеню, в доме, который был населен стюардессами, молодыми бизнесменами и холостяками. Вся эта бесшабашная публика без конца устраивала вечеринки.
Как-то Олли пришел с работы и застал жену такой печальной, словно скончалась ее лучшая подруга. Но дело было в другом. Сару озадачило отсутствие месячных после возвращения с Бермуд. Она добросовестно пользовалась резиновым колпачком практически все время с момента свадьбы и была уверена, что не забеременеет. Но данное средство почему-то не сработало, она оказалась в положении. Сара хотела сделать аборт. Оливер был в ужасе от одной только мысли об этом. Но ее еще более ужасала перспектива так скоро стать матерью.
– Мы же еще не собирались обзаводиться детьми... Я хочу снова работать...
Она в тот момент предполагала устроиться редактором в литературный журнал, рассказы ее особым спросом не пользовались, кроме того, Сара подала заявление в аспирантуру Колумбийского университета. Выйдя замуж за Олли, она бросила работу в галерее, поскольку ежедневно ездить в Сохо было неудобно.
– Работа никуда не убежит! – заявлял Олли, обсуждая с Сарой эту проблему. Он успокаивал, убеждал, делал все, что мог, чтобы она перестала огорчаться.
Но Сара была безутешна, и каждый вечер по пути домой его охватывал страх: а что, если... если, пока он был на работе, она сделала аборт. Однако этого не случилось. У Сары не нашлось на такой поступок ни физических, ни моральных сил. Она только постоянно расхаживала по квартире, мучаясь вопросом, как можно было такое допустить. Оливера ее настроение удручало. Он всегда хотел иметь четверых детей, даже если бы это создало напряженность для семейного бюджета. Но Олли надеялся на себя. Дела его шли хорошо, он быстро продвигался в фирме, но даже если бы им пришлось голодать, он бы не разрешил Саре сделать аборт. Просто бы не разрешил. Это был их ребенок. Их. И задолго до его рождения Олли его любил.
Бенджамин Ватсон появился на свет с копной ярко-рыжих волосиков на головке и выражением изумления в светлых глазенках. Это произошло ровно через девять месяцев и три дня после их свадьбы. Казалось, ему не терпится поскорее узнать мир, он много плакал и, к радости Оливера, мечтавшего иметь сына, был очень похож на свою маму. Бенджамин рос как тополек и проявлял не только внешнее сходство с Сарой. У него обнаруживались ее решительность, упорство, ее неуемный темперамент. Бывали дни, когда Сара думала, что удушит свое дитя, прежде чем Оливер вернется с работы и успокоит обоих. Как только появлялся отец, малыш сиял от счастья, смеялся, лопотал. Оливер брал его на руки и носил по дому, в то время как Сара со вздохом облегчения и бокалом вина в руке опускалась в кресло, задавая себе вопрос, как все это пережить. Материнство явно не было ее призванием, да еще квартира – такая маленькая – ну просто с ума сойти можно. В плохую погоду, что часто случалось в тот год, они вообще не выходили, от криков малыша сотрясались стены, и Сара думала, что не выдержит, потеряет рассудок. Оливер хотел бы
