Принуждение к любви

тягостно со мной. К собственному удивлению, я почувствовал себя задетым.

Павло смотрел на меня с откровенным любопытством хорошо выпившего человека.

- Тоже журналюга? - спросил он Веригина, кивнув в мою сторону. И ухмыльнулся: - Приехал разоблачать тайны оранжевой революции? Сколько палаток на Крещатике куплено за американские деньги? Сколько иностранных инструкторов командует на Майдане?

Веригин с коварной улыбкой посмотрел на меня.

- Вот в такой обстановке приходится работать, - засмеялся он. - Отстань от него, Павло. Что-то он хочет разоблачить, чует мое сердце, только не говорит, что именно. Но я думаю - не революцию вашу. Давай выпьем лучше.

Мы выпили, и Павло снова уставился на меня. Похоже, я ему все-таки не понравился.

- Ты только не думай, что я националист упертый, бандеровец! - серьезно сказал он. - У меня мама - русская, из Сибири.

- А у меня папа - родом из Киева, - сказал я. - И я в Киеве родился. Родом отсюда. И что из этого следует?

Он внимательно и трезво посмотрел на меня. Глаза у него были хорошие - внимательные, насмешливые, но не злые.

- А то, что я понять не могу, почему до вас в России ничего не доходит? Вот я голосовал за оранжевых и на Майдане каждый вечер стою. А если кто меня спросит, как я отношусь к Ющенко, знаешь, что отвечу?

Я покачал головой. Откуда мне знать такие подробности?

- Так вот я отвечу: «Скорее отрицательно». Я не верю, что он такой правильный и сильный. Да я, если хочешь знать, вообще большинство оранжевых не перевариваю. Но все то, что оказалось приемлемо для русских, для нас сегодня не годится. Никак.

- Что же такого неприемлемого для вас приемлемо для русских? - вежливо спросил я.

- Многое… Всякая там покорность, преемники, вертикаль власти, вера во враждебное окружение… Нам это не нужно. Мы теперь хотим жить по-другому. Ты думаешь, я имею что-то против России? Да упаси боже! Для меня Россия роднее и ближе, чем какая-то Польша или Америка. У меня полно друзей в Москве. Но вот я голосовал за оранжевых и снова буду голосовать за них, хотя и не очень им верю… Ох, суки, обманут, как пить дать, обманут! И многие так думают. А эти, ваши хреновы политтехнологи?!. - Павло вдруг даже кулачища свои непомерные сжал от злости. - Ты знаешь, как они себя тут вели?

- Кто они?

- Эти ваши мордоделы и советники. Они на нас как на быдло смотрели - что хотим, то и сделаем с вами. На кого покажем, того себе на шею и посадите. Ты пойми, это же было оскорбление страшное! После такого человек не может жить по-прежнему. Не должен жить, если он человек! Ну, это как женщину изнасилуют зверски или хлопца безо всяких причин жестоко изобьют или опустят… То есть случается что-то, после чего ты должен жить иначе. Потому что с этим жить по-прежнему нельзя! Надо как-то реагировать. А если не отреагируешь, то считай - ты умер. И тогда даже самоубийство не выход. Какое самоубийство, если ты уже умер до этого?

Надо признать, что его речь, хотя и не ласкала слух русского человека, живущего в Москве, была очень страстной. А главное, он, как Робеспьер, искренне верил в то, что говорил.

- И пусть нам будет плохо, пусть не будет света и газа, которые Россия перестанет давать, если мы проголосуем не так, пусть будет жуткая инфляция, я все равно не соглашусь! Уеду в деревню к бабке, залезу в погреб, достану тушенку и горилку, буду сидеть при свечах. Вот такой я упрямый хохол. И нас таких - большинство. Может, это у нас такой климат, но вот не любим мы, когда москаль нас чему-то пытается учить. Не любим, и все. Учить москалю нас нельзя.

- Понимаю, - миролюбиво сказал я, пытаясь успокоить распалившегося собеседника. - Москалям нельзя, а американцам можно. На более чем нахальное вмешательство их в ваши выборы вы почему-то никак не реагируете и стараетесь даже об этом не говорить. А зря!

После этих слов Павло недовольно прищурил глаза, потом махнул рукой и, скорчив хитрую морду, продолжил:

- Мы про себя сами все знаем и понимаем. Но москалю над нами шутки шутить нельзя. Не дозволено.

Судя по всему, этот Павло был неплохой мужик.

Когда он вернулся к своему столику, я спросил Веригина:

- Он - кто?

- Коллега, - туманно пояснил Веригин. - Довольно известный здесь телеведущий. Теперь ты представляешь, чего я здесь наслушался? У меня с ними уже комплекс неполноценности развивается. Скоро глаза буду в сторону отводить, как нашкодивший кот!

- Ладно, не преувеличивай.

Веригин вдруг проницательно посмотрел на меня:

- Слушай, у тебя, что ли, дело ко мне какое? А? Что ты какой-то не родной, а? Давай колись до самой жопы, и Родина будет иметь к тебе снисхождение.

Это была заслуженная шутка наших, может быть, лучших времен. По таким шуткам признаешь своих.

- Вообще-то надо поговорить, - признался я. - Серьезно.

- Ого, какие мы стали таинственные! Ну, давай попробуем. Только попрошу без методов интенсивного допроса. Знаю я вас, наследничков господина Вышинского.

- Когда увидимся? - спросил я уже на улице.

- Звони на мобильник, - ответил он.

- Давай вечером.

- По вечерам тут самое торжество и начинается.

- Ладно, ты же сам сказал, что это не наш праздник.

Мимо нас прошла дама с собачкой. У дамы был оранжевый шарф, а к ошейнику собачки была привязана оранжевая ленточка. Я невольно проводил ее взглядом.

- Это еще что! - засмеялся Женька. - Тут такое можно увидеть!

- Боюсь, так просто народ свою судьбу переменить не может. Дай срок, и они сами в этом убедятся.

- Вполне может быть, - легко согласился Женька. - Но, честно говоря, зла я им не желаю. Просто, когда я вижу, как люди запросто меняют свое прошлое черт знает на что и при этом с восторгом топчут все, что в нем было, меня как-то мутит… А вообще-то все уже произошло. Как в песне поется: и нельзя повернуть назад!

Потом он двинулся вверх от Крещатика по бульвару, а я решил прогуляться до Майдана. Все-таки надо же было посмотреть на все это своими глазами, побыть хоть немножко очевидцем событий исторического масштаба.

И уже скоро я почувствовал тяжелый и непривычный для самого центра столичного европейского города запах дыма и горелой пищи. А потом увидел совершенно непривычно выглядевшие среди проезжей части Крещатика темные силуэты палаток с дымящимися трубами за оградой из грубо сколоченных горбылей, фанеры, грязно-белых пенопластовых листов, исписанных высокопарными лозунгами…

Внешний вид свободы, признаться честно, меня не вдохновил. Даже бесчисленная оранжевая атрибутика не слишком способствовала ее украшению.

Глава 9 Вульгарное право

[9]

Моя Анетта обосновалась в небольшом частном отеле в тихом переулке рядом с Софийской площадью.