моем исполнении — все это требовало гораздо больше физических и нравственных сил), я уже пятый год испытываю намного больше отрицательных эмоций, чем позитивных. Уже и с Ириной отношения как-то странно разлаживаются…
Может быть, на самом деле лучше было бы остаться в сталинской личине? Это звучит дико с определенных позиций, но даже там смысла и определенности было больше. Есть роль, есть непреложное требование времени — и ничего больше. Так же, как у Черчилля, у Рузвельта, да хоть бы и у Лютера: «Я так стою и не могу иначе!»
И Румате Эсторскому было проще, он лишь участвовал в научном эксперименте, за который не нес личной моральной ответственности, пусть и в неприятных для него обстоятельствах.
А я? Зачем живу и зачем делаю то, что делаю?
Снял трубку телефона. Позвонил не Ирине, не Сашке, капитану Воронцову. Мог бы, вместо него, Алексею Берестину, но там разговор с раздиранием рубашки на груди непременно был бы окрашен личными тонами. Никто бы ничего друг другу не сказал «на ту тему», мы с ним давным-давно условились (вернее, это он мне объяснил), что никакого соперничества между нами не было, да и смешно, если б было. Однако…
А с Воронцовым можно поговорить без дураков. Он парень резкий и жесткий, а каким еще быть настоящему мореману, с юных лет призванному и поставленному руководить массой людей, совершенно не настроенных на то, чтобы подчиняться?
Я никогда в жизни не командовал никем, не имел ни одного подчиненного, обязанного под страхом наказания или смерти выполнять чью угодно волю, но оформленную и «озвученную» лично мною. Шофера или машинистку корпункта я в виду не имею. Те могли в любой момент послать меня куда угодно, рискуя, в худшем случае, только увольнением от должности и отправкой на Родину. Что в итоге сделали со мною, не с ними, более решительные, или, как писал Салтыков-Щедрин, — «бестрепетные» люди.
Зато у нас с Воронцовым, если так можно выразиться, похожие личные судьбы. В смысле сложных, но благополучно разрешившихся отношений с «дамами сердца».
Чем хороша наша «Валгалла» — на ней, как в Замке у Антона, пустует едва ли не девяносто процентов пригодных для жизни помещений, и не составляет никаких трудов включить так называемую «фантоматику», чтобы в любом свободном отсеке создать желаемый интерьер и настроение.
Мне захотелось сейчас оказаться в холле нашего терема на той, настоящей Валгалле. Чтобы пылал громадный камин, чтобы высокие окна были покрыты морозными разводами, чтобы от полярного бурана сотрясались бревенчатые стены и вой ветра доносился из печных вьюшек и вентиляционных ходов. Как оно было когда-то: ощущение защищенности, отделенности и независимости от буйства стихий создавало особенное настроение… Кто не видел, не поймет.
Это, разумеется, не наш случай, они там, поэты античности, насчет гуманизма не слишком отличались, но ощущать себя вне опасности да еще в комфорте — приятно.
Воронцов, ориентирующийся на громадном корабле, как на своем первом тральщике, нашел мое убежище быстрее, чем я рассчитывал. А я настолько успел проникнуться созданной обстановкой, что удивился, а отчего он не в шапке и полушубке, не облеплен снегом.
Однако на нем был всего лишь легкий, синий, еще царского образца рабочий китель с расстегнутыми крючками воротника и верхней пуговицей.
Дмитрий вошел, огляделся, оценил антураж и интерьер, аккуратно затворил за собой дверь, подвинул свободное кресло поближе к столу и камину.
— Как вспоминается, ныне почти забытый поэт, имея в виду нечто вроде этого, писал: «Ты схвачен настоящею тоскою». А в чем причина, если не секрет?
— Какие ж между нами секреты? Так, знаешь, легкая неудовлетворенность жизнью и отчетливое понимание исчерпанности смысла существования…
Воронцов, как он это великолепно умел, сочувственно покивал головой, потянулся к бутылкам, стоявшим на мраморной каминной полке, рядом с меланхолически размахивающими маятником часами наполеоновских времен.
— Лечится тремя способами, — тоном ко всему привыкшего земского врача сообщил он, найдя свой любимый херес, который предпочитал всем другим напиткам. — Или — вот этим, — Дмитрий щедро наполнил густо-золотым вином высокие стаканы, — но только в очень больших дозах… — взглядом приказал мне поднять свой. Отпили понемногу. — Или — необузданными оргиями в обществе прелестных женщин, но тоже — достаточно долго, пока вся дурь не выйдет.
И наконец — это уже из личного опыта, — нужно сойти с опостылевшего корабля на берег, недельки две-три побродить по белорусским лесам, в одиночку выходя из окружения, попить болотной водички, поваляться носом в землю под бомбами и снарядами, на себе ощутить, что означает выражение «подножный корм». А потом вернуться и с чувством просветления понять, что ничего нет лучше кают- компании с кондиционером, чистой рубашки на каждый день и собственной палубы под ногами. Уловил ход моей мысли?
Уловить было нетрудно, только все это мы уже проходили. Ну, правда, не довелось лично мне пройти фронтовыми дорогами Воронцова или побывать вместо Сашки в наркомовской шкуре, а в остальном… Согласен, спуститься на землю из поднебесных чертогов бывает полезно для прояснения мозгов, только не это мне нужно.
— Мне хочется, чтобы кто-нибудь умный, добрый, знающий со стороны подсказал, стоит ли вообще длить такое существование? А то, может, как старцу Федору Кузьмичу, навсегда уйти «от мира», бесследно раствориться, заставить себя забыть недавнее царское прошлое? Жить, условно говоря, «в скиту», заботиться исключительно о спасении души, изредка просматривать газеты и отбрасывать их в сторону: «А мне-то до всего этого какое дело?»
Дмитрий резонно возразил, что история «Федора Кузьмича» — не более чем красивая легенда, поэтому образцом для подражания быть не может. Что же до всего остального, так лично он примерно по такой схеме и живет, но лишь потому, что на свете существуем мы, то есть Сашка, я, Левашов… существуем и исполняем некую высшую функцию. А он, так сказать, пребывает в резерве главного командования, это его жизни придает определенный смысл. Если же мы бросим свой пост, так для чего все? «Ежели Бога нет, так какой же я штабс-капитан?»
Кроме того, жизнь в одной-единственной реальности, пусть и переделанной «под себя», теперь кажется лично ему ужасно скучной. Более того — почти бессмысленной. Вроде как взять билет на круизный лайнер вокруг Европы, после чего запереться в каюте и от Питера до Одессы рубиться в преферанс, принципиально не сходя на берег и игнорируя все расписанные в программе достопримечательности.
— Если совсем просто и всерьез, я тебе так скажу: каждый из нас есть тот, кто он есть. Переделать себя, даже через колено переломить — не получится, оставаясь в заданных пределах. Наступить «на горло собственной песне» можно, автор этой максимы, Маяковский его звали, попробовал. «Я все свои силы тебе отдаю, атакующий класс!» Посмотрел, что из его энтузиазма вышло, взял и, не дожив даже до наших с тобой лет, застрелился. По той же самой причине.
Поэтому продолжай лезть в каждую дырку, в которую тянет, твердо зная, что только так и следует жить. Что касается нравственных принципов, то на этот случай существует экзистенциализм: ты всегда прав, если поступаешь в соответствии со своим внутренним убеждением. И только.
В общем, Дмитрий довольно легко убедил меня именно в том, в чем я хотел, чтобы меня убедили. Обратной дороги нет, и следует делать все, что мы можем. И кое-что сверх того.
— А теперь обрисуй мне обстановку и расклад на текущий момент. Попросту, без квазинаучной
