смущение благородного человека, оказавшегося в не совсем благовидной ситуации. В карты, например, проигрался, и либо долг нужно отдавать, либо отыгрываться. — Не возьмете ли? Жаль расставаться, но — буквально никакого выхода…
Он протянул через прилавок «Лонжин».
Как отметил Новиков, антиквар принял часы с не совсем покерным выражением лица. В момент разглядел ценную вещь.
Но рассматривал их долго, откинул обе крышки, сунув лупу в глазницу, поглядел механизм. И пробы на цепочке и корпусе, конечно. Пробы настоящие, швейцарские, тех еще времен. За них Андрей не боялся.
— Да, вещь, конечно, заслуживающая, — наконец резюмировал господин Штилькинд (или его приказчик). — Мне бы тоже было жаль расставаться, если фамильная ценность. Так я и в заклад могу взять. Двести рублей, под сто процентов, срок месяц.
«Ого, — подумал Новиков, — с альтруизмом и совестью у них здесь тоже не очень».
— Не уверен, что я задержусь в Москве. И двести — не сумма. А ежели просто купите?
— Тогда пятьсот. Без запроса.
В общем, сравнительно по-божески. Аналогичный товар на витрине — от трехсот до тысячи, в зависимости от размеров и веса.
— Как же без запроса? Я вот тут вижу, — он провел рукой над прилавком, — а у меня вещь старинная, скоро сто лет, а идут, как часы, — вроде бы сострил он. — И цепочка, заметьте, того же времени, чистых пятьдесят граммов. Восемьсот.
Поторговались, но без особого азарта. Антиквар понимал, что клиент может и уйти, конкурентов в центре достаточно, а Новикову, в свою очередь, за лишнюю сотню не хотелось светиться вдоль всей Петровки. Да и деньги предлагались весьма приличные. Насколько они успели узнать, представители «среднего класса» зарабатывали здесь от ста до трехсот в месяц.
Сошлись на семистах. Антиквар протянул деньги. Андрей уже собрался, небрежно, не пересчитывая, сунуть пачку крупных, под размер царских и сталинских, четвертных и полусотенных в бумажник из настоящей кожи кобры, даже с «очками», но тут вмешался Левашов, за все время не проронивший ни слова. Как будто он тот самый человек, которому задолжал Новиков.
— Простите, — сказал он, небрежно взяв из рук Новикова первую попавшуюся пятидесятирублевку. Положил ее на прилавок. — Не могли бы вот это — золотом? На счастье.
— Посмотрю, — приказчик (или хозяин) выдвинул ящик кассового аппарата, выбросил на тарелочку пять золотых кружочков, а банкноту сунул обратно.
— Благодарю. Успехов вам. — Левашов приподнял шляпу над головой, и они с Андреем с достоинством удалились.
— Вот-с, — сказал Олег удовлетворенно, когда они отошли от магазина на полквартала. — Теперь имеем, с чего для этого мира копии клепать.
— И что? — спросил Левашов, когда они вольготно расположились в трактире, расположенном напротив МХАТа. Назывался он, согласно местоположению, «Актерский», и цитата из «Леса» при входе: «Нам трактир дороже всего! Трактир есть первая вещь!» Подпись: «А. Счастливцев».
Сиживали они здесь в иные времена. Вывеска у заведения была, разумеется, другая, и мебель другая, и ассортимент, и обслуга, но все равно — узнаваемо.
— Ты готов стереть этот вполне приличный мир ради чего-то другого?
Действительно, в трактире было хорошо, тепло и уютно, особенно в сравнении с холодной, переходящей в ледяную крошку моросью на улице. И люди здесь сидели вполне похожие на людей. Судя по доносившимся обрывкам разговоров — репортеры из окрестных газетных редакций, чиновники низших классов, небогатые представители свободных профессий, имевшие возможность или необходимость обедать здесь, а не дома. Девушки и женщины тоже выглядели приятнее, чем в советские времена.
— Я? — удивился Новиков. — Я как раз ничего не хочу. Вообще. Нет, хочу доесть эту вот поджарку по-охотничьи, допить, что осталось в графинчике. А более масштабных и людоедских планов у меня нет. Просто ты, мой друг, запутался в лабиринтах времен. Я за тобою и раньше такую аберрацию замечал. Ты, поверь мне, хотя и хронофизик, но воспринимаешь окружающую действительность несколько странно. Ведь это же все декорации, Олег, простые декорации. Как в театре. Из бельэтажа, тем более — амфитеатра все выглядит удивительно здорово, трогательно и похоже на жизнь. Особенно когда на сцене какой-нибудь дядя Ваня, Раневская, полковник Турбин со товарищи. Тихо играет рояль, шевелятся абрикосовые занавески. Нет, чудесно, кто же спорит. Я «Театральный роман» сто раз перечитывал. Но ведь наступает момент, когда спектакль кончается, зрители расходятся, актеры идут разгримировываться и пить водку, а актрис, которые этого заслуживают, приглашают «в нумера». Это ведь тоже правда жизни, так, Олег?
— Трудно спорить, — с некоторым усилием выговорил Левашов, который хорошо представлял, что друг скажет дальше.
— Здесь мы имеем то же самое. Ах, да, я забыл сказать, что из-за кулис приходят грубые рабочие сцены и начинают разбирать декорации, которые так хорошо смотрелись из зала, а на самом деле являют собой листы фанеры с намалеванными на них деталями картинок. Грустно, правда? В далеком-далеком детстве я имел малоприятную (с нынешней точки зрения) возможность близко соприкасаться с театральным миром изнутри. Потому и пережил нынешнюю коллизию гораздо раньше и с меньшими потерями.
Нету этого мира, Олег, нету, и ты сам мне об этом говорил, когда звал к себе в спутники. Может быть, вообще ничего нету, и мы с тобой вообще
С этими словами Новиков поднял на уровень глаз свою рюмку.
— Кроме того, как я понимаю, Сашкин план совсем не предусматривает «стирания» этого варианта. И речи об этом не было. Мысль сводилась к тому, чтобы каким-то образом организовать, лет через пятнадцать-двадцать, плавную стыковку этой реальности с Ростокинской. Общего-то у них очень много…
Самое сложное, мне кажется, каким-то образом сменить исходную парадигму, ведь, как ни крути, здесь изначально победили «белые», а дальше все пошло по-нашему, почти что крымскому варианту. А у Ростокина наоборот, сначала победа большевиков, а потом вырождение «советского» социализма в социал-демократический, «шведский». С этим-то что делать? Сашка там рисовал стрелочки, что, мол, теоретически конвергенция вполне возможна, так вот и так «жгуты» накладываются, сращиваются, и дело в шляпе. И я даже готов в это поверить. А вот как с человеческой памятью быть, миллионами книг, фильмов, материальных памятников?
— Видишь ли, если мы на самом деле находимся внутри Ловушки, и она нас не сожрет, мы же, наоборот, придумаем, как ее обдурить, сами исходные ее свойства сыграют нам на руку. Если она и вправду способна создавать иллюзии, недоступные проверке человеческим разумом, то, чисто теоретически опять же, не «попросить» ли ее таким вот образом подкорректировать не прошлое даже, а память о прошлом? — Новая идея, пришедшая в голову, Левашову явно понравилась.
— У всего человечества? — удивился Андрей.
— А чего же? Ей-то какая разница? Если она охватывает своим коконом всю здешнюю мировую линию, значит…
— Стой-стой-стой! — Новикову внезапно пришла в голову новая мысль, не менее, впрочем, сумасшедшая, чем предыдущие. — Если Ловушка вообще наличествует, значит, какая-то иллюзия уже состоялась, и на самом деле этот мир отнюдь не то, чем кажется. С какого-то момента его история уже придумана. Не зря же начало линии спрятано «туманом войны»[49]. А вдруг это действительно проект, «запущенный с нуля», сразу такой, как есть. А «вчера» здесь вообще ничего не было? Тогда действительно стоит его стереть или просто забыть и оставить все, как есть. Ловушка, или сфера Шварцшильда, какая разница? Не будет ли гораздо проще поискать способ, как заставить ее замкнуться саму на себя «спереди», чтобы она больше не могла оказывать воздействия на наши миры. А этот — пусть себе…
— Ты, брат, литератор, несмотря ни на что, мыслишь несколько идеальными категориями. Да Бог бы, действительно, с этим миром, сто лет он нам сдался, но ведь какая-то экспансия из него уже началась. Долбит ведь кто-то перемычку отсюда к нам. Повинуясь воле Ловушки или вопреки ей. А когда продолбит?
