очень благодарна… Я вижу, какой ужас и какая неправда жить так — что я говорю — жить! — так прозябать, так влачить жизнь. Впрочем, это неважно… и я не об этом… я о том, что так не должно кончиться. Вы уедете, а дальше? Что мне делать? Неужели вы не видите, что я решительно, решительно… не знаю, что мне делать? Читать? Развиваться?.. Ах, может быть, это и хорошо, — и, конечно, хорошо! — Но я-то не могу…
Как! Изо дня в день читать, до какой степени все несчастно, униженно, забито… до чего торжествует ненависть, кипит злоба, царит неправда — и сидеть сложа руки?
Ехать на бал к князьям Обрезковым? В оперу, к модистке?.. О, какая низость, какая гнусность!.. Помните, мы читали об этих несчастных — Пила, Сысойка и так далее…
Ведь поразительно?.. Ну, хорошо, поразительно, — а дальше? Что же дальше-то, вы мне скажите, — неужели делать визиты и слушать комплименты?.. О, какая гнусность!
— Лизавета Константиновна, вы не одна. Всегда помните, что вы не одна… — Голос Ефрема дрогнул. — Глупости! — воскликнул он сердито. — Я не в любви вам изъясняюсь… И, пожалуйста, пожалуйста, не заподозрите во мне селадонишку какого-нибудь… я только об одном: слово, одно слово скажите, — товарищи, друзья, все явятся на помощь. Я раздражен, я злюсь — это верно, да отчего?..
Эх, что пустое толковать!.. Готовы ли вы, вот в чем вопрос. Шутки плохие, шаг решительный… Помните, мы с вами о красивом сюжете-то говорили? И теперь повторяю: экая важность очертя голову в пропасть ринуться! Гвоздь в голове, нервы взвинчены, подмывающая обстановка, особенно ежели на заграничный манер с знаменами да с музыкой — вот тебе и красивый сюжет! Нет, ты попробуй претерпеть шаг за шагом, пядь за пядью, вершок за вершком!.. Попробуй обуздать мелочи, ничтожности; приучи себя к тысячам булавочных уколов, к тысячам микроскопических неудобств, к самым прозаическим жертвам, К самым будничным мукам — вот подвиг!
— Вы меня запугать хотите?
— О, нет! Я хочу, чтобы вы, прежде чем отрезать якорь, приготовились хорошенько… Напрасно хмуритесь, — вас жалеючи говорю. Бросить терем красной девице по «нонешнему» времени ничуть не мудрено Некоторые так даже основательно бросают — фиктивно замуж выходят.
Все можно, да что толку? Лучше всего поприглядеться да приготовиться. Вот у вас разные есть таланты…
— Ах, вы опять о моих талантах!
— Нет, я серьезно говорю. Есть много талантов, а таких, чтобы к делу приспособить, — таких нету. Легко сказать: «Иду!», да с чем? Умеете ребят учить? Не умеете.
Хворая баба придет за советом, рану нужно перевязать — опять-таки не умеете. А письмо написать солдату? А указать закон? А пояснить права? То-то вот… Штука нехитрая, но надо же заняться этим, а в Питере и возможно и доступно.
— Вы думаете? — сказала Элиз, горько усмехаясь.
— Я уверен.
— А что скажет на это maman?
— Я уверен, что возможно, — упрямо повторил Ефрем. — Надо бороться — и уступит. Есть ведь на курсах и настоящие барышни, добились же! А не так, опять повторю: только слово скажите.
— Не знаю… не знаю, — печально прошептала Элиз.
Что-то еще просилось на ее губы, какие-то действительно важные слова, но она не могла их выговорить и вдруг заплакала.
Ефрем вспыхнул и невольным движением схватил ее руки, беспомощно раскинутые на коленях.
— Друг мой… милый мой друг! — вырвалось у него.
— Прочь!.. Прочь, хамово отродье! — раздался визгливый, старчески-разбитый голос, и из ближайших кустов выскочила растрепанная, разъяренная Фелицата Никаноровна.
Ефрем вздрогнул, выпрямился, необыкновенная злоба исказила его лицо. Но глаза его встретились с испуганными, детски-растерянными глазами Элиз, уловили жалкое выражение ее губ, он услыхал ее шепот: «Ради бога, уходите поскорей!», тотчас же потупил голову и с кривой усмешкой, с видом неизъяснимой презрительности быстро удалился в глубину сада.
— Ах ты, разбойник! — кричала ему вслед Фелицата Никаноровна. — Ах ты, холопская морда!.. Ах ты, самовольник окаянный!.. — И затем накинулась на Элиз: — Прекрасно, сударыня!.. Куды превосходно!.. Генеральскаято дочь, да с дворовым! С крепостным!.. Ступай, сейчас, ступай, негодница, в покои!.. Давно провидела… давно чуяло мое сердце… Святители вы мои! Чья кровь-то, кровь-то у тебя чья?.. Аль уж не гарденинская?.. Аль уж ты выродок какой?.. Сейчас ступай, пока мамаше не доложила!..
Элиз сидела бледная до синевы, с неподвижными бессмысленными глазами, судорожно стиснув губы. Фелицата Никаноровна грубо рванула ее за рукав… и вдруг опомнилась.
— Матушка! Что с тобой? — вскрикнула она.
Элиз молчала. Только в горле у ней переливался какой-то всхлипывающий звук. Тогда старуха совершенно растерялась, схватила ее за руку, — рука была тяжелая и холодная как лед, — стала расстегивать платье, дуть в лицо, крестить, распускать шнурки.
— Угодники божий!.. Святителе отче Митрофане!..
Лизонька!.. Ангел ты мой непорочный, — причитала она, трясясь с головы до ног, обливаясь слезами, покрывая горячими поцелуями руки, платье, волосы и щеки Элиз. — Что я натворила, окаянная!.. Очнись, роднушка… Очнись, лебедушка… Взгляни глазками-то ясненькими… Ведь это я… я… раба ваша… Фелицата… Прогляни, дитятко!.. Усмехнись, царевна моя ненаглядная… Побрани хрычовку-то старую… По щеке-то, по щеке-то меня хорошенько.
Губы Элиз начали подергиваться, подбородок конвульсивно задрожал, в глазах мелькнуло сознание. С выражением ужаса она оттолкнула Фелицату Никаноровну и разрыдалась. Та, как подкошенная, бросилась на колени, вцепилась в платье Элиз, ловила ее руки, заглядывала ей в лицо умоляющими, страдальческими глазами.
— Прости меня, глупую! — восклицала она. — Вижу, вижу, чего наделала… Эка, взбрело в башку!.. Эка, что подумать осмелилась!.. Да кто ж его знал, мое золото?.. Не гневайся… иди, моя ненаглядная, иди… я сама доложу их превосходительству… Уж я ж его, злодея!.. Уж я ж его!..
Эка осатанел! Эка замыслил, хамово отродье, птенчика беззаступного обидеть!.. Да его и род-то весь помелом из Гарденина!.. И отцу-то припомнится, как он барскую лошадь…
— Что ж это такое? — крикнула Элиз и с негодованием вскочила с скамейки. — Не смейте так говорить о нем!..
Слышите? Не смейте, не смейте!.. Я люблю его… я его невеста!.. Злая, бессердечная старуха… ступайте, доносите матери; она вас поблагодарит… она вам подарит свои обноски за шпионство!.. А я сейчас же, сейчас же уйду за ним… На край света уйду!..
Каждое слово Элиз било Фелицату Никаноровну точно дубиной. Не вставая с колен, она после каждого слова както вся содрогалась и приникала, клонилась все ниже и ниже. Личико ее совсем собралось в комочек и морщилось, морщилось точно от нестерпимой и все возрастающей боли.
— Вставайте же. Я не икона — стоять передо мной на коленях! — презрительно добавила Элиз и, отвернувшись с чувством живейшей душевной боли, с чувством несказанного стыда и обиды за Ефрема пошла по направлению к дому.
— Доносчица!.. Наушница!.. Из обносков стараюсь… — шептала Фелицата Никаноровна. — Матерь божия! Где же правда-то?.. Вырастила… взлелеяла… душу положила… Ох, нудно жить!.. Ох, святители вы мои, нудно!.. — Она с усилием поднялась и, пошатываясь, как разбитая, волоча ноги, добралась до скамейки… И много передумала, много разбередила старых ран, полузабытых страданий, — вспомнила свою долгую рабью жизнь и короткий, точно миг, просвет счастья. — Друженька ты мой!.. Агеюшко! — думала она вслух. — Не за то ли и карает господь — душу твою одинокую забыла, окаянная?.. Мало молюсь… мало вызволяю тебя от горькой напасти… Ах, тленность суетливая, сколь ты отводишь глаза, прельщаешь разум!
Ефрем далеко ушел в степь. Он был мрачен., В его ушах так и звенели оскорбительные слова Фелицаты Никаноровны. В его глазах так и стояло растерянное лицо Элиз.
«А! Видно, мы смелы-то лишь под сурдинку!.. Видно, барышня всегда останется барышней! — восклицал он, шагая вдоль степи, устремляясь все дальше и дальше от усадьбы, и глумился над собою, с
